Да, Кадфаэль знал. Раненный и попавший в плен после битвы при Аскалоне Гимар де Массар от лекарей, которые пользовали его в плену, узнал, что заразился проказой.

— У Фатимидов были хорошие врачеватели, — снова заговорил Лазарь, тихо и спокойно. — Таких надо еще поискать. Кому как не им было знать первые признаки страшной болезни? Они сказали мне правду. И сделали все, как я просил: послали известие, что я умер от ран. И даже больше. Они предоставили мне убежище, где я мог бы жить среди своих врагов, покуда окончательно не стану мертвым для своих друзей и не смогу держаться в этой битве с недугом, равно как держался в иных битвах с оружием в руках. Как я и просил, они отослали в Иерусалим мои шлем и меч.

— Они у Иветы, — сказал Кадфаэль. — Это ее сокровища. Вы не были забыты и после смерти. Я всегда считал, что лучшие из сарацин могут поступать куда как более по-христиански, нежели многие из нас, христиан.

— Да, люди, к которым я попал в плен, оказались настоящими рыцарями. Все эти годы моего искупления они относились ко мне с почтением и поддерживали меня во всем.

Кадфаэль подумал, что все благородные люди находятся в известном родстве. Существуют некие узы, которые связывают людей независимо от кровного родства, государственных границ и даже преодолевают, казалось, непреодолимые барьеры веры. И нет ничего удивительного в том, что калифы Фатимидов оказались Гимару де Массару куда ближе, нежели Бомон, Болдуин и Танкред, словно злые дети спорившие из-за завоеванных земель.

— И как долго вы возвращались в Англию? — спросил Кадфаэль, ибо путь этот был очень долгий: через всю Европу от Средиземного моря, на больных ногах, с колотушкой и деревянной чашкой для подаяния.

— Восемь лет. С тех самых пор, как от английских пленников до меня дошли известия о смерти моего сына, который оставил ребенка, дочь, и о том, что после смерти своей матери она осталась сиротой на попечении родственников со стороны матери. Она последняя в моем роду.

Поэтому Гимар де Массар покинул свое убежище, в котором скрывался много лет, и в плаще прокаженного, с закрытым лицом и с чашкой для подаяния в руках пустился в бесконечное странствие домой, в Англию, чтобы своими глазами, хотя бы со стороны, увидеть, что его внучка благоденствует в своих владениях и наслаждается счастливой жизнью. Но вместо этого он обнаружил, что дела ее совсем плохи, и посему своими искалеченными руками решился поправить их и сделать ее свободной.

— Теперь она счастлива, — сказал Кадфаэль. — И все-таки я полагаю, что она была бы счастлива променять свой титул на великую честь увидеть своего деда живым.

Наступило долгое ледяное молчание, словно он переступил запретную черту. Однако Кадфаэль продолжал настаивать.

— Болезнь угасла в вас. Прошло столько лет, я же могу судить об этом. Не отмахивайтесь, я вижу верные признаки. Ведь то, что Господь налагает по ведомой одному Ему доброй воле, по той же доброй воле Он может и снять. Вы понимаете меня? Вы больше не опасны для других людей. И под каким бы именем вы ни скрывались все эти годы, вы были и остаетесь Гимаром де Массаром. Если уж ваша внучка с таким благоговением хранит ваш меч, можете себе представить, с каким почетом и восторгом она встретит вас. Зачем лишать ее столь могущественного защитника? Зачем лишать себя радости увидеть ее счастье, радости отдать ее руку любимому человеку?

— Брат, ты говоришь о вещах, которые плохо понимаешь, — сказал Гимар де Массар, покачав покрытой капюшоном головой. — Я мертвец. Оставь в покое мою могилу, мои кости и всю эту историю.

— Но ведь некогда один Лазарь восстал из могилы к радости своих родственников, — очень осторожно заметил Кадфаэль.