— Мне нужно ненадолго уйти, — сказал я, — одной вам оставаться нельзя. И кончен разговор.

— А вы понимаете, что делаете? — Голосок у нее был тоненький, усталый. — Вряд ли. Иначе бы не оставляли меня с ним. — Она подняла лицо, и я скорее прочел по губам, чем услышал: «Только не с Эриком. Пусть он уйдет».

Я от нее совсем одурел: еще немного, и мне придется лечь в соседнюю палату. Меня так и подмывало уступить ей, но я ткнул пальцем в ванную и сказал:

— Можете не вылезать оттуда, пока я не приду. Но он побудет здесь.

Она с безнадежностью кивнула и направилась в гардеробную. Когда она шла в ванную с одеждой в руках, на глазах у нее блестели слезы.

Я отдал пистолет Коллинсону. Его рука была деревянной и дрожала. Дышал он тяжело, шумно.

— Не будьте размазней, — сказал я ему. — Хоть раз помогите, вместо того чтобы мешать. Никого не впускайте и не выпускайте. Придется стрелять — не теряйтесь.

Он хотел что-то сказать, не смог и, сжав мне руку, чуть не искалечил ее от избытка чувств. Я вырвал у него ладонь и отправился вниз, к алтарю, где лежал доктор Риз. Попасть туда удалось не сразу. Железная дверь, через которую мы вышли несколько минут назад, была заперта. Но замок оказался довольно простым. Я поковырял в нем кое-какими инструментами из перочинного ножа и в конце концов открыл.

Зеленого халата я там не нашел. Не нашел я и тела доктора Риза. Оно исчезло. Кинжал тоже исчез. Вместо лужи крови на белом полу осталось лишь желтоватое пятно. Кто-то хорошенько прибрался.

11. Бог

Я вернулся в вестибюль: еще раньше я заметил там нишу с телефоном. Телефон был на месте, но не работал. Я положил трубку и отправился на шестой этаж к Минни Херши. Пока что помощи от нее я никакой не получил, но она, по-видимому, была предана хозяйке, а мне, за неимением телефона, требовался посыльный.

Я открыл ее дверь — тоже без замка, — вошел, затворил за собой. Включил фонарик, обхватив ладонью стекло. При свете, просачивавшемся между пальцами, я увидел мулатку — она крепко спала на кровати. Окна были закрыты, воздух спертый, со знакомым затхлым душком увядших цветов.

Я посмотрел на девушку. Она лежала на спине, дышала ртом, и лицо ее во сне приобрело еще большее сходство с индейским. Глядя на нее, я сам осоловел. Поднимать ее сейчас бесчеловечно. Может быть, ей снится… я тряхнул головой, пытаясь прогнать сонную одурь. Ландыши, луноцветы… увядшие цветы… А нет ли тут и жимолости? Этот вопрос почему-то казался важным. Фонарь тяжелел у меня в руке, стал чересчур тяжелым. Черт с ним… я его выпустил. Он упал на ногу… я удивился: кто тронул меня за ногу? Габриэла Леггет? Умоляет спасти ее от Эрика Коллинсона? Чушь какая-то… Или не чушь? Я опять пытался тряхнуть головой… пытался отчаянно. Она весила тонну, едва поворачивалась. Меня качнуло; чтобы не упасть, я выставил ногу. Нога была слабая, мягкая, подгибалась. Надо сделать еще шаг, иначе свалюсь; я сделал, с трудом поднял голову, разлепил веки, посмотрел, куда мне падать, увидел окно в пятнадцати сантиметрах от моего носа.

Меня потянуло вперед, и подоконник уперся в бедра, остановил падение. Мои руки лежали на подоконнике. Я пошарил внизу рамы — не знаю, нашарил ли ручки, но потянул вверх изо всех сил. Окно не поддавалось. Ручки были будто прибиты внизу. Кажется, тут я всхлипнул; а потом, правой ладонью упершись в подоконник, левой выбил стекло.

Уличный воздух шибанул в нос, как нашатырь. Я сунул лицо в дыру и, цепляясь обеими руками за подоконник, вбирал воздух ртом, носом, глазами, ушами, порами кожи и смеялся, а глаза щипало так, что лились слезы и затекали в рот. Я все глотал свежий воздух и вскоре почувствовал, что ноги меня держат, глаза видят, что я опять могу двигаться и думать, пусть не быстро и не четко.