— Дама она упорная, — с отсутствующим видом процедил Фицстивен. Занятый своими мыслями, половину моей речи он пропустил мимо ушей. Затем отвернул голову, и прищуренный, задумчивый глаз уставился в потолок.

— Вот и конец Великому Проклятию Дейнов, — сказал я.

Уголком рта смеяться трудновато, но он все-таки рассмеялся:

— А если я скажу вам, мой милый, что я тоже Дейн?

— Как так?

— Моя мать и дед Габриэлы с материнской стороны были братом и сестрой.

— Черт! Вот это да!

— Уйдите пока и дайте мне подумать. Я еще не решил, как поступить. Сейчас я ни в чем не признаюсь. Понятно? Но чтобы спасти свою драгоценную шкуру, мне, видимо, придется упирать как раз на проклятие. И тогда, мой милый, вы сможете насладиться удивительной защитой, таким цирком, от которого радостно взвоют все газеты страны. Я стану настоящим Дейном, отмеченным проклятием всего нашего рода. Преступления моих двоюродных сестричек Алисы, Лили, племянницы Габриэлы и бог знает скольких еще Дейнов будут мне оправданием. Да и количество моих собственных преступлений сыграет свою роль — лишь сумасшедший способен столько совершить. И поверьте, я приведу их множество, если начну с колыбели. Поможет даже литература. Ведь признало же большинство критиков моего «Бледного египтянина» детищем дегенерата. А разве в «Восемнадцати дюймах» они не нашли все известные человечеству признаки вырождения? Все эти факты, мой милый, выручат меня. К тому же я буду размахивать культями — руки нет, ноги нет, тело и лицо покалечены: преступник с Божьей помощью и так достаточно наказан. Да и контузия от бомбы — разве не могла она вернуть мне разум, во всяком случае, выбить патологическую тягу к преступлениям? Я даже верующим стану. Идея меня привлекает. Но сначала надо все обдумать.

Измученный этой речью, он тяжело всасывал половинкой рта воздух, но в сером глазу светилось торжество.

— Что ж, скорей всего, дело выгорит, — сказал я, собираясь уходить. — Буду за вас болеть. Вам и так уже досталось. А потом, если кто и заслуживает снисхождения — так это вы.

— Снисхождения? — переспросил он, и взгляд у него потускнел. Он отвел глаз, потом снова смущенно посмотрел на меня. — Скажите правду, меня что, признают невменяемым?

Я кивнул.

— Черт! Тогда все уже не то, — пожаловался он, не без успеха пытаясь побороть смущение и принять свой обычный лениво-насмешливый вид. — Что за удовольствие, если я на самом деле псих.

Когда я вернулся в дом над бухтой, Мики и Макман сидели на крыльце.

— Привет! — сказал Макман.

— Новых шрамов в любовных сражениях не заработал? — спросил Мики. — Твоя подружка, кстати, про тебя спрашивала.

Поскольку меня снова приняли в общество людей, я понял, что Габриэла чувствует себя прилично.

Она сидела на кровати с подушками за спиной, лицо все еще — или заново — напудрено, глаза радостно поблескивают.

— Мне вовсе не хотелось усылать вас навсегда, нехороший вы человек, — пожурила она меня. — Я приготовила вам сюрприз и просто сгораю от нетерпения.

— Что за сюрприз?

— Закройте глаза.

Я закрыл.

— Откройте.

Я открыл. Она протягивала мне восемь пакетиков, которые Мери Нуньес вытащила из кармана пиджака.

— Они у меня с середины дня, — гордо заявила она. — На них следы моих пальцев и слез, но ни один не открыт.