В довершение к этому, юный храбрец прорвался в гущу врага, убил двоих ярлов, отнял знамя Южного Мера, и что важно — своими руками обезглавил проклятого жреца язычников!

Последние слова, конечно, произнес не язычник Сигвальди, а восторженный епископ Поппо, сам избитый, почерневший, обгоревший, но преисполненный решимости вести паству на новый штурм. Подавленный, пристыженный, злой как демон, Оттон с мальчишеским пылом запустил в воду залива копье и во всеуслышанье заявил, что будет бить непокорных данов, пока ему не подчинится весь Северный путь. Лишь к ночи, приняв донесения, выпив вина, Оттон успокоился, последовал совету ближних и стал награждать отличившихся, дабы поднять боевой дух. Осада предстояла долгая, следовало немедля кроить легенду, что превратила бы неудачный штурм в хитрый временный маневр.

— Найдите этого… из Йомса! — кивнул епископу Оттон. — Передайте ему этот перстень. Пусть он язычник… но его рукой двигала божья воля. Пальнатоки будет приятно, что я награжу его людей.

Глава тридцать восьмая,

в которой пьяный язык произносит много лишнего, а сторонники разной веры легко находят общий язык

Дага нашли лишь через три дня.

За это время Оттон получил значительные подкрепления и выслал гонцов в Эмден и Аахен с приказом о сборе ополчения. За это время союзники выкопали напротив Даневирке свой ров и насыпали свои встречные укрепления, не жалея остатков леса, телег, фургонов и обломков боевых машин. Император ездил вдоль фронта, в легкой броне, почти без сопровождения, бравируя запоздалой храбростью, и ободрял своим видом ослабших. Охрана еле поспевала за ним. Император целовал знамена, целовал хоругви, лично покрестил не меньше сотни заблуждавшихся и перебежчиков. Узнав, что при крещении выдают отрез шерсти и кусок кожи на сапоги, в походную кирху ринулись и викинги Пальнатоки. Даг мог только удивляться пронырливости своих новых братьев — некоторые успели за жизнь покреститься раз десять, всякий раз выпрашивая себе подарки. Если подарков не обещали, креститься никто не ходил. Токи смотрел на забавы парней сквозь пальцы.

Начальникам Оттон раздавал серебро толстыми кошелями, отдельно поощряя тех, кто не состоял с ним в вассальных отношениях. Отчего глупые придворные обижались, зато умные оценили дальновидную мудрость монарха. Те же глупцы роптали, что император не позволяет отлучаться в свои вотчины, якобы им остро необходимо повидать жен и проверить, как идет хозяйство. Иные решились на побег вместе со своими людьми. Следом за ними Оттон послал сильно превосходящие силы, не жалея ни времени, ни сил человеческих, загнал лошадей, но прилюдно казнил полторы сотни предателей. Побеги мигом прекратились, тем более что следом за фургонами с провиантом подползли к передовой фургоны с веселыми девицами. Моральный дух войска немедленно стал расти и дорос до схваток между отдельными, распаленными страстью, союзниками. Но больше всего уважения Оттон заслужил тем, что лично присутствовал на тризнах язычников. Естественно, сам император в бесовских обрядах участия не принимал, но его сухопарую, стройную фигуру на тонконогом сирийском жеребце повидали все, пусть издалека. Он стоял вдали от костров, пока души викингов взлетали в Асгарду, чем заслужил не только страх, но и уважение. Даже среди явных недоброжелателей империи поползли слухи о божественной природе всей династии Оттонов. Иначе как объяснить их непобедимое могущество?

За это время стороны обменялись послами, пытаясь нащупать возможности к примирению. Возможно, примирение бы и состоялось, но спесивые графы, владельцы громадных ленов, нашептывали молодому цезарю о невозможности идти на компромисс. Возвращаться назад — означало не только временный позор, но и колоссальные затраты на сбор новой рати. В другое ухо цезарю пели верные служки Рима, которым были обещаны кафедры, монастыри и щедрые наделы в новых землях.