Старшая сестра наблюдает через окно. Вот уже три часа она не сходит со своего места перед окном — даже пообедать. Столы из комнаты вынесены, и в час из своего кабинета в конце коридора идет доктор, проходит мимо наблюдательного окна, кивает сестре, садится на стул слева от двери. Больные садятся после него, потом собираются младшие сестры и молодые врачи. Все уселись, старшая сестра встает за окном, уходит в глубину поста к стальному пульту с кнопками и ручками, переводит все хозяйство на какой-то автопилот — пока сама в отлучке — и является в дневную комнату с вахтенным журналом и корзиной записей. Она пробыла тут полдня, но форма на ней по-прежнему такая накрахмаленная и жесткая, что нигде не гнется, а только ломается на суставах с треском мороженой холстины.

Села справа от двери. Только села, поднимается на ноги старик Пит Банчини, качает головой и хрипит:

— Я устал. Ох боже мой. Ох, ужасно устал…

Каждый раз так, когда в отделении появился новый человек, который будет его слушать.

Старшая сестра не оглядывается на Пита. Просматривает бумажки из корзины.

— Пусть кто-нибудь сядет рядом с мистером Банчини, — говорит она.

— Успокойте его, чтобы мы могли начать собрание.

Отправляется Билли Биббит. Пит повернулся к Макмерфи и наклоняет голову то налево, то направо, как красный сигнал на железнодорожном переезде. Он проработал на железной дороге тридцать лет, полностью износился, но еще действует — по памяти.

— Я уста-ал, — говорит он и качает головой перед Макмерфи.

— Успокойся, Пит, — говорит Билли и кладет веснушчатую руку ему на колено.

— Ужасно устал…

— Я знаю, Пит. — Похлопал по костлявому колену, и Пит убирает голову, понимает, что сегодня никто не прислушается к его жалобе.

Сестра снимает с руки часы, смотрит на настенные, заводит свои, кладет в корзину, чтобы видеть циферблат. Вынимает из корзины папку.

— Итак. Начнем собрание?

Обводит взглядом публику — не вздумает ли кто-нибудь прервать ее еще раз, — лицо с застывшей улыбкой поворачивается над воротником. Люди прячут глаза, все ищут у себя заусеницы. Кроме Макмерфи. Он добыл себе кресло в углу, уселся так, словно завладел им навеки, и наблюдает за каждым ее движением. Шапочка туго натянута на рыжую голову, как будто он сейчас поедет на мотоцикле. Колода карт у него на коленях разваливается надвое, снятая одной рукой, и со звучным хлопком в тишине соединяется вновь. Рыщущий взгляд сестры задержался на нем. Она видела, что все утро он резался в покер, и, хотя деньги в игре не ходили, она подозревает, что он не из тех, кто вполне удовлетворится здешним правилом играть только на спички. Колода с шелестом распадается и снова захлопывается, после чего вдруг исчезает под одной из широких ладоней.

Сестра смотрит на свои часы, вытягивает из папки бумажную полоску, смотрит на нее и всовывает обратно в папку. Кладет папку, берет вахтенный журнал. Эллис, прибитый к стене, закашлялся; она ждет, когда он перестанет.

— Итак. В пятницу мы закончили собрание разговором о том, что у мистера Хардинга… Сложности с его молодой женой. Он заявил, что его жена наделена необычайно большой грудью и это смущало его, так как привлекало на улице взгляды мужчин. — Она раскрывает вахтенный журнал на страницах, заложенных бумажными полосками. — Согласно записям, оставленным в журнале нашими пациентами, от мистера Хардинга слышали, что она «Дает мерзавцам все основания смотреть». Слышали также его признание, что он, возможно, давал ей основания искать внимания на стороне. Слышали и такое его высказывание: «Моя милая, но малограмотная жена считает, что любое слово или жест, лишенные налета портовой грубости и животной силы, — это слово и жест изнеженного декадента».