Дара закатывает глаза.

– Мятные пастилки, глупышка.

Она показывает мне язык, и я вижу, как на нем медленно тает мятное драже.

– И поверь, тебе они тоже нужны.

– Да, точно, – соглашаюсь я, но руку не протягиваю. Приятное тепло возвращается.

Дара, Паркер и я всегда вместе ходили на День Отцов-основателей. Даже в средней школе, когда вместо танцев ставят кучу каких-то странных сценок. В последние несколько лет за нами увязывалась и Ариана.

Ну и что с того, если между Паркером и Дарой теперь что-то есть? Что с того, что я стала третьим лишним? Что с того, что мы с Паркером ни разу не разговаривали по-настоящему с тех пор, как они начали встречаться? Что с того, что мой друг, кажется, напрочь забыл о моем существовании?

Мелочи.

Мы не можем сократить путь, потому что Даре и Ариане не пройти через посадку на каблуках. К тому же Ариана хочет выкурить сигарету и утверждает, что это необходимо, чтобы перебить запах сандалового дерева. На улице нереально тепло, и подтаявший лед скользит с деревьев вниз в водосток, мягкий снег шлепается с крыш, а воздух наполняет особенный запах: обещание скорой весны, хотя и обманчивое. На следующую неделю передают новые снегопады. Но сейчас на мне только легкая куртка, позади шагает смеющаяся подвыпившая Дара, и мы направляемся к дому Паркера, как в старые добрые времена.

Каждый шаг пробуждает новые воспоминания. Вот с этой старой сосны однажды сорвался Паркер, когда мы с ним поспорили, кто из нас сможет забраться выше. Он сломал руку и целое лето не мог плавать. А я соорудила себе гипс из бумажных полотенец и изоленты и все лето носила его из солидарности. Олд Хикори Лейн – улица, на которой живет Паркер, – была нашим любимым местом для сбора сладостей в праздники, потому что миссис Ханрахан никогда не запоминала детей в лицо и выдавала нам «Сникерсы», даже если мы звонили в ее дверь три, четыре или пять раз подряд. Полоска леса, где, как мы убедили Дару, живут феи, которые могут украсть ее и унести в ужасный подземный мир, если она не будет нас слушаться. Круги нашего взросления все расширяются, словно кольца на дереве, отсчитывающие время.

А может быть, мы движемся от внешних кругов в центр, к самым основам, к корням, к сердцевине. Потому что по мере того как мы приближаемся к дому Паркера, воспоминания становятся все ярче и приходят все быстрее. Летние ночи, игры в снежки, и наши жизни, тесно переплетенные. Мы уже стоим на пороге. Паркер открывает дверь, из-за его спины льется теплый свет. Вот мы и на месте. В самом центре.

Паркер надел рубашку с пуговицами на воротнике, из-под нее торчит футболка. А еще на нем джинсы и старые голубые кеды, покрытые закорючками и надписями. «Ник самая лучшая самая вонючая самая лучшая» написано над левой подошвой шариковой ручкой.

– Мои самые лучшие девочки, – произносит он, раскрывая объятия.

И на секунду, когда наши глаза встречаются, я забываю и подаюсь ему навстречу.

– Ну и жара, – говорит Дара, проходя мимо меня.

И я вспоминаю. И я быстро делаю шаг назад, отворачиваясь, чтобы позволить ей первой подойти к нему.

После

«Ты идешь на вечеринку в «Пивнушке»? Паркер рассказал мне о ней».

Эти слова написаны на кремовом листочке, просунутом под мою дверь, который я замечаю, как только выхожу из душа. Ник – единственный человек моложе ста лет, кто пользуется этими листочками, а ее почерк такой аккуратный, что каждая буковка кажется маленьким шедевром архитектуры. Мой почерк выглядит так, будто Перкинс проглотил алфавит, а потом его вырвало на страницу.

Я падаю, морщась от внезапной резкой боли в позвоночнике, комкаю бумажку и бросаю в направлении мусорной корзины. Записка ударяется о край и падает в кучу грязных футболок.