|
А как, по-твоему, нам удалось построить Империю? Может, играя в справедливость с ордами волосатых варваров? Думаешь, мы уговорили их сложить оружие и отдать нам свои земли? Как бы не так! Мы решили, что имеем право властвовать над ними, потому что они невежественные дикари. Все они. Что, по моему убеждению, правильно. Потому что при таком подходе куда проще лупить их по головам, а вот если начнешь задумываться о том, кто прав: они или мы, спорить сам с собой, выдвигая «за» и «против», тебя самого прикончат — глазом моргнуть не успеешь. Такой подход, как у меня, облегчает жизнь, а возможно, и удлиняет. Так что, Катон, дружище, избавь меня от своих соображений о справедливости, ладно? Если я терпеть не могу флотских, значит, мне так надо. Это упрощает жизнь. Ты можешь относиться к ним, как тебе заблагорассудится, но ко мне с этим не лезь. Договорились?
— Ну, если тебе так угодно… — Мне так угодно. Все. Давай сменим тему. Катон понял, что в этом вопросе ему друга с места не сдвинуть — во всяком случае пока. Возможно, со временем Макрона удастся убедить если не изменить свою точку зрения, то хотя бы вести себя осмотрительнее и сдержаннее, и тогда их служба на флоте станет не столь уж суровым испытанием. Если Нарцисс говорил правду (а сомневаться в этом оснований не было), Катона с Макроном и так ожидала чрезвычайно опасная миссия, и в такой ситуации раздоры со своими же людьми представлялись крайне нежелательными. Чуть наклонившись вперед, Катон поправил поклажу на спине и молча зашагал дальше. Некоторое время Фламиниева дорога взбиралась на невысокий кряж к северу от столицы, а когда снова выровнялась, он сошел с обочины в тень пары высоких кипарисов и опустил свой узел на землю. Макрон, пройдя еще несколько шагов, остановился, неохотно покинул мостовую и подошел к другу. — Уже устал? — Есть немного, — признался Катон. — Давненько не участвовал в марш-бросках, вот и отвык. — Правда? — ухмыльнулся Макрон. — Ну, тогда тебя можно причислить к долбаной корабельной пехоте. — Очень смешно. Катон отпил глоток из своей фляги и взглянул вдоль дороги назад, в сторону Рима, раскинувшегося на склонах семи холмов и прилегающем к ним пространстве. После того как он несколько месяцев прожил в городской толчее, Катон испытывал странное чувство от того, что теперь мог охватить столицу с миллионным населением одним взглядом. Огромный комплекс императорского дворца был прекрасно различим даже с расстояния в несколько миль, только отсюда он казался маленьким, словно детская постройка из кубиков. На миг Катон задумался о том, сколь малы все человеческие достижения во вселенском масштабе. Дворец со всей его властью и могуществом, кознями и интригами, город с муравейниками домов и лабиринтами заполненных людьми улиц — все это, стоило взглянуть с отдаления, виделось далеко не столь величественным и впечатляющим, как вблизи. Молодой центурион покосился на друга. Макрону все виделось иначе. Он привык жить в конкретном, овеществленном мире, решая практические, непосредственно встающие перед ним задачи. В определенном смысле Катон завидовал ему и был бы не прочь и сам обрести такой же незамысловатый и деловой подход к жизни. Он тратил слишком много времени на отвлеченные размышления, а когда думал о том, что в легионах это может стоить жизни, перед ним снова разверзлась пропасть сомнения в себе. Будучи произведен в центурионы, Катон стал глубже осознавать свою ответственность, острее воспринимать оплошности, и оттого тоска по простой и незатейливой жизни, какую, по его мнению, вел Макрон, делалась еще сильнее. — Ну как, налюбовался? — прервал его размышления Макрон. — Может быть, пойдем дальше? — Да, да. — Катон заткнул флягу пробкой, глубоко вздохнул и вскинул поклажу на плечи. |
