Котяра недовольно возился у штурвальчика. Натали мешала его планам. Он боялся, что я забуду о нашей договоренности. Я хотел проводить Натали в теплую каюту, но она воспротивилась.

— Я хочу здесь. Я хочу смотреть ваш город.

— Не насмотрелась еще? — проворчал я недовольно.

Она села на корме и сказала серьезно:

— На него невозможно насмотреться, да? У меня такое чувство, Слава, как будто я здесь уже была… Когда-то очень давно, да?

Я накрыл ее байковым одеялом. Она благодарно кивнула.

— Может, чуток коньячку? Для сугрева,— спросил я ее.

— Нет! — испугалась почему-то она. — Пожалуйста, не надо. Да?

Котяра оттолкнулся от спуска и включил двигатель. «По-по-по-по-по», — простуженно загудела выхлопная труба.

Малиновые перья почти совсем растаяли над Васильевским островом, зато все ярче разгоралось солнце за Петропавловкой. На одной стороне неба еще умирала ночь, а на другой уже царило новое утро. Натали задумчиво смотрела на странное небо. Задумчиво и серьезно. Я сел рядом.

— Слава, — наконец сказала она, — мне очень неприятно… да?

— Почему?

— Профессор очень обидел тебя, да?

Я успокоил ее:

— Да не бери в голову.

Она сначала про себя уразумела смысл выражения, потом сказала взволнованно:

— Это нельзя не брать в голову. Да? Это очень серьезное обвинение. У нас во Франции за это могут судить!

— За что? — не понял я.

— За фашизм,— прошептала она.— Разве ты нацист, Слава?

Я успокоил ее:

— Русский человек не может быть нацистом по определению.

— По какому определению? — не поняла она.

— Нацист — это состояние крови. А русский — это состояние души.

Она задумалась.

— Значит, можно быть русским по состоянию души, но не быть русским по крови? Да? Я, наверное, не так поняла?…

— Ты все очень правильно поняла,— похвалил я ее.— Немка Екатерина II на полном серьезе считала себя русской. И очень обижалась, когда ей напоминали о ее немецком происхождении.

Она обернулась на памятник Безумному Императору:

— Может быть, наш Фальконе тоже был русский? Да?

— Конечно,— подтвердил я.— Ты можешь себе представить такой памятник где-нибудь у вас в Европе?

Она весело рассмеялась.

— Нет. Такого памятника в Европе не может быть. Там бы не позволили так изобразить великого императора. Да?

— Точно! У Михайловского замка стоит типичный европейский памятник Петру. В римских доспехах. Тупой и скучный. На мертвой лошади, — привел я в пример памятник Растрелли.

— Да? — удивилась она. — Я еще не видела его. Ты мне его покажешь, Слава?

— Если твой Жорж позволит…

Она странно посмотрела на меня и подняла голову к небу.

— У меня такое чувство, что я есть и в то же время меня нет. Очень тревожное чувство… Ты меня понимаешь, Слава? Да?

— Это у нас такой город. Заколдованный город…

— Почему? — шепотом спросила она. — Почему он заколдованный?

Я показал рукой на небо и прочитал свою любимую строчку:

— «Румяный запад с новою денницей на севере сливались, как привет свидания с молением разлуки…» И свидание, и разлука у нас происходят одновременно… Причина и следствие — одновременно! Понимаешь?

— Я не знаю этих стихов Пушкина, — сказала она.

— Это не Пушкин. Это Лермонтов.

Она расстроилась.

— Я еще очень мало про вас знаю… Вы странные люди… И город у вас странный… Я не узнаю себя в вашем городе… Да?

— Конечно,— съехидничал я.