— Ты там Помоечника моего поблизости не видел?

— Поблизости — нет, — ответил Маноло, — но видел у перекрестка с целой сворой кобелей. Они там водят хоровод вокруг какой-то сучки.

— Бот уже три дня этот негодяй не показывается мне на глаза. Ничего не скажешь, нашел себе такого пса, какого заслуживаю: бездомного и блудливого.

— Теперь мне можно сказать?

— Валяй. Все, что твоей душе угодно…

— Забудь про эту историю с Хемингуэем и продолжай спокойно торговать книгами. Я тут принес тебе кое-что. Это просто бомба. Самая настоящая бомба.

— В чем дело?

— Вчерашний ливень помог Греку с Креспо. Он вымыл эту штуку из земли.

Лейтенант выложил на стол полиэтиленовый пакет с небольшой пластинкой внутри. К ней прилипли клочки черной кожи. На проржавевшей металлической поверхности можно было различить линии, складывавшиеся в рельефное изображение щита, несколько полустертых неразборчивых цифр и три пугающие буквы: «ФБР».

— Твою мать! — не сдержался Конде.

Лейтенант Паласиос самодовольно ухмыльнулся:

— Наш парень шлепнул фэбээровца.

— Это еще ни о чем не говорит… — процедил Конде, указывая на металлический жетон.

— Ни о чем не говорит? К твоему сведению, это лишний раз доказывает, что бред по поводу того, что ФБР его преследует, возник не на пустом месте. Уже давно известно, что они его действительно преследовали, и эта находка окончательно ставит все на свои места. Ну разве это не бомба?

Марио Конде затушил сигарету и взял пакет с металлической бляхой в руки.

— Это, конечно, многое объясняет, но не все.

— Да знаю я, знаю. Нужно еще выяснить, не исчезал ли кто-нибудь из агентов ФБР на Кубе в период между пятьдесят седьмым и шестидесятым годами. И по возможности узнать, чем он здесь занимался.

— Следил за Хемингуэем? Шантажировал его?

— Возможно. И если это так…

— А если не он убил его, Маноло?

— Да мне плевать. Но только сдается, что первый приз достанется именно ему. И тогда все это дерьмо всплывет наружу…

Конде встал, открыл кран у мойки и снова намочил себе волосы и лицо. Разлив по чашкам кофе, закурил вторую сигарету. Ему вдруг подумалось, что лучшим свидетельством того, насколько уменьшилась его сопротивляемость алкоголю, послужили нахлынувшие, когда он читал свой «хемингуэевский» рассказ Тощему и Кролику, смутные и тревожные мысли — они были способны поколебать доселе твердые предубеждения в отношении мастера, которым он когда-то так восхищался и которому потом, как он считал, изменил.

— Послушай, что я тебе скажу, Маноло… Мне бы не хотелось торопиться, хотя, как ты понимаешь, я был бы рад обнаружить, что убийство совершил он. Но для того, чтобы убить человека, нужна особая храбрость, и я пока не уверен, что он такой храбростью обладал.

— С чего вдруг ты так заговорил? Что ты вчера пил?

— Не сбивай меня… Я не уверен, что убийца он, и точка. Давай сделаем так: ты припрячешь у себя эту бляху на три дня. Дай мне три дня.

— Теперь я вижу, что ты действительно спятил. Все на свете знают, что Хемингуэй держал у себя дома целый арсенал, а еще директор музея сказал мне, что он регулярно совершал обход своей усадьбы, вооружившись пистолетом.