|
Девчонок употребляло полдеревни, они свободно уходили из колонии и возвращались отъедаться, учитель ничего не мог с ними сделать, да и лучше уж легально, на виду, чем будут с ними ныкаться по огородам… У них был фотоаппарат, подаренный месяц назад французской журналисткой, посетительницей. Седовласая, восторженная левачка, штайнерианка, идиотка. Заглядывала повсюду, повторяла: magnifique! Теперь эти, рисуя себе рожи, снимали друг друга, потом фотографировались вместе, держа указательные пальцы во рту и недвусмысленно посасывая. Смотрели на изображение — на это их хватало, поразительно легко осваивали технику, — ударяли по рукам и кричали: манифик! Это продолжалось, видимо, не первый час и не надоедало.
— Учитель, посмотри! — закричала одна. — Красивые мы? Хочешь любиться? — закричала другая. — Манифик! — завизжали они хором.
Учитель направился домой — там было все-таки прохладней, и надо было, если лавочка закрывается, систематизировать документы, а кое-что уничтожить; обучения не вышло, но наблюдения имели смысл. Он прошел мимо пасеки, огородов, полузаросшего детского городка для варварят — детей в колонии не было, родители не пускали, а изгои и разбойники не обзаводились семьями, — и возле мертвого кострища, где еще неделю назад разводили бессмысленный костер дружбы, увидел Арвина. Имя было не варварское, с ударением на первом слоге, и говорили, что Арвин вообще втерся обманом, но трогать его боялись. Говорили разное. Говорили, что он из тех, древних, кого якобы поработили первые джугаи и держали в повиновении до тех самых пор, пока их не рассеял гнев Господень; от тех, древних, почти никого не осталось, а нынешние варвары были так, жалкое потомство. Говорили, что он из высокогорных, умеющих плавить камни и словом осушать реки. У варваров непонятно было, где ложь, где миф. Арвину могло быть и двадцать, и шестьдесят. Он приходил и уходил, когда хотел. Учитель взял бы его, это решение он принял сразу, ибо только в Арвине мерещилось ему временами человеческое. Арвин ничему не учился, но знал и буквы, и песни. На учителя он глядел сострадательно, но без высокомерия. Иногда он исчезал на месяцы, и учитель беспокоился о нем. Сейчас учитель подсел к нему, чертыхнувшись про себя, — он так и не выучился сидеть на корточках, но разговаривать с Арвином стоя было бы неправильно. — Арвин, — сказал он. — Я завтра уйду отсюда. — Знаю, — сказал Арвин, не поднимая глаз. — Хорошо бы ты ушел со мной. — Куда? — ровно спросил Арвин. — В большой город. Я думаю, что здесь нечего больше делать. — Нечего, — так же ровно сказал Арвин. — Ты пойдешь со мной? — Куда? — Я же сказал тебе, — терпеливо повторил учитель. — В большой город. — Ты не пойдешь в город, — сказал Арвин. — Почему? Ты что-то знаешь? — Ничего не знаю, — сказал Арвин. — Ну ладно, как хочешь. Хочешь загадками — давай загадками. Но все-таки пойдем. Арвин поднялся — гибкий, тощий, грязный, в сложных татуировках, смысла которых не понял никто из заезжих этнографов: абстрактная живопись, не иначе. — Я один хожу, — сказал он, — ни с кем не хожу. — И хорошо. В городе тоже будешь ходить один. — В городе зачем? Я могу здесь один. Кто ходит один — какая разница, где? Акцент у него был странный, носовой, не варварский. — А я почему не уйду? — спросил учитель. — Хочешь — уйдешь, хочешь — не уйдешь, — пожал плечами Арвин и пошел прочь от кострища. |
