— Все, будешь Тегой! — сказал он пеликану.

Пеликан эти слова услышал, шевельнулся, хрюкнул и щелкнул клювом, потом издал звук, который Геннадий уже слышал, очень похожий на мурлыканье кошки. Затем, подтверждая правильность имени, данного ему, неожиданно что-то выкрикнул по-гусиному. Молодец, Тега!

Минут через сорок пеликан заворочался обеспокоенно, приподнялся на крепких жилистых лапах — опять захотел есть. Геннадий и сам не против был бы перекусить, вот только чем?

7

Звери поодиночке к человеку не приходят, обязательно кучно, и держатся кучно, и вопросы решают кучно, находят друг друга в разных щелях, норах, канавах, часто дерутся и часто мирятся, от одиночества страдают точно так же, как и люди.

Сегодня пришлось выбраться на табачный промысел — с куревом по-прежнему было плохо… В порту встретил Ширяева. Только что из Франции пришел круизный лайнер, белый и нарядный, как эмалированная кастрюля, исторгающий модную музыку, полный пожилых француженок с отдутловатыми лицами и манерной походкой, Ширяев возвышался над ними, как и над местными аборигенами, будто огромная скала. Не заметить его было нельзя, и Геннадий, который не обладал ростом Гулливера, двинулся наперерез через толпу щебечущих старушек к соотечественнику.

Через пару минут оказался около него.

— О! — обрадованно отозвался Ширяев, обнял Геннадия. — Вот это действительно приятный сюрприз среди картавой французской публики. Не ожидал!

— Как живешь, Толя?

— Разве это жизнь? Дурной сон. — Ширяев улыбнулся грустно, глаза у него тоже сделались грустными — видать, чилийская жена допекла его; Геннадий не сдержался, спросил:

— Жена?

— Жены, Гена, везде одинаковы — что на Таймыре, что в Сантьяго, что в городе Уссурийске. Если жена в чем-то провинилась перед тобой — сразу проси у нее прощения, иначе жизни не будет.

Геннадий мигом вспомнил свое прошлое. Женщин, которые его окружали, и понимающе склонил голову: что есть, то есть. В следующий миг засмеялся.

— Как-то у нас устроили новогодние игры… Под елкой, растущей во дворе. Женщины садились на совковую лопату, а мужчины возили их: кто быстрее?

— Естественно, выигрывала женщина, даже если мужчина показывал мировой рекорд… Засчитывали его женщине, да? — предположил Ширяев.

— Только так, Толя. Все дело в подсчете очков. Других результатов в семейных гонках вообще не бывает. Мужчина всегда кого-нибудь возит, роль у него расписана, как в пьесе.

— В результате женщина живет и хорошо, и весело, и три раза в день. Зашел бы как-нибудь ко мне, мы бы посидели от души, Россию бы вспомнили…

— Да особенно, Толя, не расходишься по гостям — у меня две ланчи на горбу, сторожу их.

— Тогда пойдем, по склянке пива опрокинем.

— Ланчи — это первое. А второе… второе — сижу в глубокой заднице, в кармане ни одного песо. Два кукиша ворочаются там, ссорятся друг с другом. Пиво для меня, Толя, роскошь.

— Перестань! Давай поступим по-суворовски: все пропьем, а пива купим.

Геннадий удивленно покачал головой:

— Ты, Толя, поэтом, можно сказать, стал. Говоришь почти в рифму.

— Ага. Опустился я, ты полагаешь, очень низко, да? — Ширяев не выдержал, засмеялся, тяжелое темное лицо его посветлело. — Тут станешь не только поэтом, но и… — Он недоговорил, ухватил Геннадия за плечо и потащил за собой.