Меня поразило, до сих пор поражает, даже год спустя, что, читая последние страницы опубликованных мемуаров о Голдуотере, я слышу папину свободную плавную речь. Я вижу перед собой свежеотпечатанный экземпляр и, читая последнюю главу, нахожу очень мало отклонений от того, что слетало с синих губ в дождливое июльское утро. Словно его разум все еще горел ярким огнем внутри разрушавшегося тела. Он напряженно размышлял и сам поправлял себя, едва замечал что-то не то. Он диктовал, словно в его монологе уже были расставлены запятые и определены параграфы. И диктовал быстро. А у меня было ощущение, что мои пальцы перелезают с клавиши на клавишу, как неповоротливые крабы. Меньше чем за десять минут мы добрались до последнего параграфа последней книги, которую он написал.

Вот так это было. Больше никто не приходит на ум, кто бы так долго поддерживал репутацию прямого и мужественного человека. За многие годы, если человек постоянно вращается в политическом сообществе, приходится встречаться с отвергнутыми кандидатами в президенты. Но даже в этой исключительной компании Голдуотер, звонящий с Южного полюса моей жене или пролетающий в самолете над Гранд-каньоном за своими друзьями, был уникальной личностью и навсегда таким останется.

Глаза у меня затуманились, когда я печатал это, и я невольно произнес: «Папа, это прекрасно».

Я искал на клавиатуре, как сохранить написанное. Как-то удалось найти сочетание клавиш, и я нажал на них, после чего ждал затаив дыхание, пока на экране не появилось название последней главы.

— Давай напечатаем, — сказал папа.

С этим я не мог справиться.

— Я сам, — сказал отец, сел за компьютер и нажал на несколько клавиш.

Секундой позже:

— Ох, сво-лочь, — произнес папа, делая особое ударение на слово, начинавшееся на «с…», словно исполняя сложный джазовый аккорд. Сволочь-мажор-увеличенный интервал-септима.

— Неправильно, — произнес он.

Я опустил голову.

— Но было же.

— А теперь нет.

Мы стали искать. Папа позвонил на фирму. Там говорили по-испански. Закончилось это тем, что нам сказали: «Lo siento, compadre». (Извини, друг.) Это не сулило ничего хорошего.

— Надо начинать сначала, — вздохнул папа.

После недолгих взаимных упреков мы занялись делом. Я согласился записать последний абзац, но с условием, что сделаю это на своем ноутбуке. Под дождем, не переставая ворчать, я отправился за «Маком».

Папа заново продиктовал главу, и практически дословно. Когда мы пересмотрели текст на другой день, то в нем нечего было исправлять, разве что точку в одном месте, слово — в другом. Наверное, в тысячный раз за свою жизнь я вновь трепетал перед ним.

Помню, ребенком я наблюдал, как он в машине, пристроив на коленях голубую «Оливетти леттера-32» срочно дописывал колонку. Между 1962 и 2008 годами он написал около 5600 колонок. Собранные вместе, они составили бы сорок пять томов. Добавьте к этому пятьдесят опубликованных книг, и получится девяносто пять. Кстати, мне пятьдесят пять лет, и у меня всего тринадцать книг, счет не в мою пользу.

Я всегда поражался, другого слова не могу придумать, как он быстро пишет. Пять минут — и колонка из семисот слов готова, то есть ему нужно было ровно столько времени, сколько требовалось, чтобы напечатать ее. Я хвастался перед знакомыми тем, как быстро отец пишет свои колонки, пока однажды он не пожурил меня, правда довольно ласково: «Люди могут подумать, что я не очень задумываюсь о содержании, но это неправда. Просто я быстро работаю». Ему нравилось рассказывать об этом, рекламируя себя, например, однажды в беседе с Джином Шалитом, экстравагантным, усатым и очень остроумным телевизионным персонажем, он заметил, что написал некую особую колонку меньше чем за пять минут.