Первый вечер в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров; обмен взглядами украдкой, в танцующих сполохах пламени очага… Затем открытие нашей общей страсти: она посвящала свои дни изображению природы, любовно запечатлевая ее на холсте, я проводил время — когда не отдавал его войне или любви, — рисуя людей, которых встречал на своем пути. И мы взялись преображать мир в четыре руки, вместе: я населял человеческими фигурами ее пейзажи, она создавала из своих пейзажей фон для моих фигур, и природа под ее кистью выглядела как живая.

Укрывшись за кустами Серого пруда, места наших тайных свиданий, она расписывала мое тело соком растертых лесных ягод, а я старался запечатлеть выражение ее лица в сладкой судороге любви. Мы строили множество планов на будущее, ясно понимая, что им не суждено осуществиться.

Когда подозрения окружающих вылились в уверенность, следствием которой стало мое бегство и ее заточение, скорбь наша черпала поддержку в блаженном воспоминании о первой встрече в замке, за столом, среди трубадуров и жонглеров, и о следующей ночи.

Нашей любви не хватало только одного — ребенка. Он стал бы завершением прошлого, залогом и продолжением жизни. Не знаю, Гийом ли желал стать отцом через меня, или это во мне рухнул наконец психологический барьер — результат рождения на помойке? Но как-то вечером я впервые спросил у Коринны, не думает ли она покончить с противозачаточными пилюлями. После долгого молчания она ответила, что не уверена: может, еще слишком рано, или слишком поздно, или слишком трудно, в общем, лучше поговорим об этом позже.

На следующий день послания прекратились.

Я вставал все раньше и раньше, чтобы как можно дольше просидеть в одиночестве за письменным столом, держа ручку наготове над чистым листом и ожидая того легкого озноба, который всегда предшествовал незримому присутствию Изабо, ее стремлению водить моим пером по бумаге, заставлять подыскивать нужные слова. Все напрасно: мое тело больше не ощущало этой вещей дрожи. Ночи мои оставались беспросветно черными, а страницы блокнота — девственно белыми.

У меня не было сил переносить ее молчание. Лишь теперь я вспомнил, что в ее последних письмах уже встречались некоторые пророческие знаки, предвестники разрыва. Она больше не говорила о нас обоих, о наших любовных восторгах, о наших картинах, словно мы исчерпали свою историю, чересчур пылко упиваясь ею, и настала пора перейти к иным темам. Теперь речь шла о какой-то всеобщей любви, которая, помимо страсти ко мне, начала зарождаться в ее сердце с тех пор, как родители перестали держать ее в темнице. И я говорил себе с облегчением, которое только распаляло мою муку, что ее повторная страсть к Гийому была всего лишь средством спасения от яда родительской ненависти. А, исцелившись, ее душа потребовала чего-то другого, вместо лекарства против уже несуществующей болезни.

Все так, но что же будет со мной? Домашний очаг, старинные книги, глажка белья, словом, все, что еще вчера наполняло и уравновешивало мою жизнь, повисло в пустоте. Я стал бояться пробуждения Коринны, завтраков Жюльена, предстоящего рабочего дня. Это состояние неприкаянности угнетало меня так сильно, что я уже не мог притворяться.

— А ты не слишком увлекся? — беспокоилась Коринна. — Я против нее ничего не имею, но все-таки… Конечно, ты ее возлюбленный, но ты же и виновник ее смерти. Ты уверен, что где-то в глубине души она не таила на тебя зла?

Мне невыносимо слушать, как она говорит об этом в прошедшем времени, словно подводя черту под нашей с Изабо любовной историей, как она выражает вслух сомнения, с которыми я борюсь.