– Да я совсем не об этом! – Брубек прикусил губу. – Твой брат тоже здесь?

– Жако? Конечно, нет! С чего бы это он мог тут оказаться?

Примчалась Шеба и залаяла на Брубека, а он все молчал, все колебался, как человек, принесший ужасную весть.

– Жако пропал.

Когда до меня наконец дошел смысл сказанного, у меня все завертелось перед глазами. А Брубек молчал, только велел Шебе: «Заткнись!», и та послушалась.

Взяв себя в руки, я слабым голосом спросила:

– Когда?

– В ночь с субботы на воскресенье.

– Жако? – Должно быть, из-за всей этой кутерьмы я просто плохо расслышала. – Пропал? Но… он никак не мог пропасть! Ведь паб на ночь запирают.

– Полиция уже с утра пораньше заявилась в школу, и мистер Никсон пришел прямо в зал, где у нас шел экзамен, и спросил, не знает ли кто, где ты находишься. Я чуть было не сказал. А потом… В общем, теперь я здесь. Эй, Сайкс? Ты меня слышишь?

Меня охватило то противное зыбкое ощущение, какое иной раз возникает в лифте, когда ты словно не доверяешь прочности пола.

– Слышу. Но я не видела Жако с субботнего утра…

– Я-то знаю, а вот полицейские в этом не уверены. Они, похоже, считают, что вы с Жако сговорились и вместе сбежали.

– Но это же бред, Брубек… ты же знаешь, что бред!

– Да, знаю! Но ты должна обо всем рассказать в полиции, иначе они так и не начнут искать Жако по-настоящему.

В голове у меня был полный сумбур; мне то мерещились поезда, идущие в Лондон, то полицейские водолазы, обшаривающие дно Темзы, то какой-то неведомый убийца, притаившийся среди зеленых изгородей.

– Но Жако даже не знает, где я! – Меня трясло, и небо как-то странно перекосилось и соскальзывало вбок, и голова у меня просто раскалывалась от боли. – Он не обычный ребенок и… и… и…

– Послушай меня, – Брубек схватил и держал мою голову обеими руками так, словно хотел поцеловать. Только целовать он меня вовсе не собирался. – Послушай меня, Холли. Хватай свой рюкзак – и едем в Грейвзенд. На моем велосипеде, а потом на поезде. Я помогу тебе через все это пройти. Обещаю. Давай, Холли, собирайся. И едем прямо сейчас.

Шестнадцать ушастых, как летучие мыши, хористов Королевского колледжа, патлы которых давно не знали ножниц парикмахера, и четырнадцать преподавателей выдохнули в унисон…

Бенджамин Бриттен, «Гимн Деве Марии». Эхо дивных голосов разлилось под роскошным куполом и обрушилось на россыпь зимних туристов и немногочисленных студентов, сидевших перед алтарем прямо во влажной верхней одежде. Для меня Бриттен – композитор, действующий как бы наудачу: иногда он излишне многословен и кажется даже нудным, но иногда, словно набравшись сил после плотной трапезы, он словно привязывает твою дрожащую, корчащуюся душу к мачте и хлещет ее своими яростными возвышенными звуками…

Когда выдавалась свободная минута, я размышлял, какую музыку хотел бы слушать, лежа на смертном одре в окружении целой стаи взволнованных сиделок. И ничего более ликующего, чем «Гимн Деве Марии», мне в голову не приходило; меня, впрочем, беспокоило одно: когда придет это великое мгновение, диджей Бессознательное снова включит в моей голове это дурацкое «Gimme! Gimme! Gimme!» (из «A Man after Midnight»), и тут уж у меня точно не будет возможности исправиться и послушать нечто более торжественное. Мир, заткнись, ибо звучит один из самых великолепных музыкальных оргазмов:

У меня даже волосы на затылке зашевелились словно от сквозняка.