Четвертая причина – глобализация, в частности резкий рост торговли, который стал возможен благодаря судам-контейнеровозам и реактивным самолетам, а также снижению пошлин и других барьеров на пути инвестиций и торговли. Классическая экономика и здравый смысл говорят об одном: чем шире сеть торговых связей, тем лучше в среднем живут люди. Поскольку страны специализируются на разных товарах и услугах, они могут производить их более эффективно, так что им не стоит слишком больших дополнительных усилий обеспечивать ими миллиарды людей вместо тысяч. В то же время покупатели, находя на всемирном базаре наилучшие цены, могут получать больше того, что им нужно. (Менее очевидна с точки зрения здравого смысла концепция «сравнительного преимущества», согласно которой все в среднем выигрывают больше, если каждая из стран будет продавать те товары и услуги, на которых она специализируется, даже если покупатели могли бы сами их производить еще более эффективно.) Несмотря на тот ужас, который это слово вызывает у представителей многих частей политического спектра, глобализация, по мнению экспертов по развитию, стала для бедного населения планеты настоящей манной небесной. Дитон пишет:

Некоторые полагают, будто глобализация – это неолиберальный заговор с целью обогатить избранное меньшинство за счет большинства. Если так, то заговор обернулся полным провалом – или, как минимум, от его непредвиденных последствий стали лучше жить больше миллиарда людей. Вот бы все непредвиденные последствия оказывались такими благотворными.

Вне всяких сомнений, индустриализация развивающихся стран, подобно промышленной революции за два века до нее, привела к появлению условий труда, суровых по стандартам современных богатых стран, и вызвала бурю негодования. Романтическое движение XIX века отчасти возникло как реакция на «темные фабрики сатаны» (как их нарек Уильям Блейк), и с тех пор ненависть к промышленности оставалась непреложной ценностью «второй культуры» интеллектуалов-литераторов, о которой говорил Чарльз Перси Сноу. Больше всего в эссе Сноу его оппонента Фрэнка Реймонда Ливиса возмутил следующий абзац:

Хорошо нам, располагая всеми жизненными благами, рассуждать о том, что материальные ценности не имеют такого уж большого значения. Если кто-нибудь по доброй воле решил отречься от цивилизации – пожалуйста, никто не воспрещает ему повторить идиллию на берегах Уолдена. Если этот человек согласен довольствоваться скудной пищей, видеть, как его дети умирают в младенчестве, готов презреть удобства грамотности и жить на двадцать лет меньше, чем ему положено, я в состоянии отнестись к его эстетическому бунту с уважением. Но к людям, которые – пусть только пассивно – пытаются навязать этот путь тем, кто лишен выбора, я не могу относиться с уважением. Потому что на самом деле выбор известен. С редким единодушием в любом месте, где представляется возможность, бедняки бросают землю и уходят на фабрики, уходят с той быстротой, с которой фабрики успевают их принимать.

Как мы уже убедились, Сноу не ошибался, говоря о повышении уровня жизни и развитии здравоохранения, и он был также прав в том, что для адекватных рассуждений о положении бедноты в индустриализующихся странах необходимо исходить из тех возможностей, которые были доступны им там и тогда. Доводы Сноу спустя пятьдесят лет повторяют специалисты по развитию, в том числе Рэйдлет:

Работу на заводах часто считают потогонным трудом, но в большинстве случаев это лучше, чем прообраз любого потогонного труда – работа батрака в поле… В начале 1990-х годов я переехал в Индонезию с несколько романтическими представлениями о красоте труда людей на рисовых плантациях и скептическим отношением к стремительному росту числа рабочих мест на фабриках. Чем дольше я там жил, тем больше осознавал, насколько тяжела работа на рисовых полях. Это изнурительный и монотонный труд; чтобы заработать на самое скудное существование, людям приходится часами гнуть спину под палящим солнцем: выкапывать террасы, сажать семена, выпалывать сорняки, пересаживать ростки, бороться с вредителями и собирать зерно.