Индеец вынул из соломы бутылку с мутной жидкостью, зубами ловко вытянул пробку и протянул бутылку Наташе. Несомненно, это была текила. Наташа, перехватив сумочку под мышку, приблизилась к повозке, взяла бутылку и сделала из горлышка глоток. Не в пример той, что пила Наташа до сих пор, эта оказалась на редкость вонючей. Конкурировать с ней могла только та, из окраинного бара. Наташа задохнулась. Но мужественно виду не подала, а только помахала свободной ладошкой у рта. И вернула бутылку.

— Салуд, — сказал индеец и тоже приложился.

Он заткнул пробку и подвинулся, предлагая Наташе сесть. Но не подал руки. Наташа запрыгнула в повозку, находчиво сообразив, что скорее всего в этой стране индейцам не велено прикасаться к белым женщинам. Ну, без особой нужды…

Не проехали они и ста метров, как со стороны реки, с того берега, где были деревья, послышался выстрел. Потом еще один. Наташа узнала, что стреляют из охотничьей двустволки — отцовские еще уроки. Она вздрогнула, но не от испуга, конечно, а от неожиданного чувства узнавания.

— Доктор, — сказал индеец, а мул и ухом не повел. Никто не заметил Наташиного полуобморока: индеец вновь курил трубку, а мул мерно плелся вперед.

По дороге еще дважды прикладывались к бутылке, индеец — по алкоголической привычке, Наташа от последнего волнения. Показалась впереди деревня… Так, верхом на муле и немножко навеселе Наташа достигла цели.

Глава 31. НЕУЖЕЛИ МУЖ

Индеец, ни о чем Наташу не спрашивая, ехал по деревенской улице. Индейцы жили, вопреки Наташиным представлениям, вовсе не в вигвамах, а в хижинах, крытых тростником. Некоторые дома были на сваях. В пыли копошились коричневые дети, а перед каждым домом сидел мужчина и курил трубку. И почти перед каждым стояла бутылка. Ни одной женщины, как всегда в этой стране, видно не было. И, как обычно, было видно, что на задах сушится разноцветное тряпье.

Они ехали по улице, и жители следили за ними бесстрастно. Деревня оказалась довольно большая, и улица была длинной, будто испытывала Наташино терпение. Наконец, по некоторым признакам, жизнь стала иссякать, между хижинами образовывались все более широкие пустыри, и мул остановился.

— Доктор, — показал индеец рукой с зажатой в кулаке трубкой.

Он показал на точно такую, как и все остальные, деревенскую хижину, вот только сбоку была раскинута широкая брезентовая палатка с марлевыми окнами, а на флагштоке рядом болтался белый флаг с коряво нарисованным не нем красным крестом.

Наташа соскочила на землю, мул тут же тронулся, и Наташа не успела поблагодарить возницу. Впрочем, она тут же о нем забыла. Она, по сложившейся у нее в Мексике привычке прижимая к груди сумку, пошла к хижине, не слишком твердо ступая. На пороге стояла очень красивая индианка лет тридцати. Она была одета в скромное европейское не приталенное платье, а ее блестящие черные волосы были гладко зачесаны и схвачены серебристым обручем. Непроизвольно Наташа провела рукой по волосам — на месте ли ее красивая красная мексиканская ленточка.

— Да, — подумала Наташа, ступая все медленнее, — она очень красива… Очень красива…

И тут индианка улыбнулась.

— По-жья-луйста, Наташья, — сказала она. — Велкам.

Наташа пошатнулась и, быть может, упала бы, коли та ее не подхватила бы…

Наверное, минуту она была без сознания, потому что не помнила, как оказалась в доме в неустойчивом кресле-качалке — кресле-кончалке, вспомнила Наташа и улыбнулась.

Было полутемно — свет шел лишь от небольшой керосиновой лампы. Индианка сидела напротив за столом и вовсе на Наташу не смотрела. Она что-то писала, и Наташа увидела на правой ее руке серебряное украшение: четыре колечка, цепочками прикрепленных к браслету.