— Нет, ты хотела это сделать. Всегда можно показать силу и без такой грязи, — он говорил ровно и осуждающе, отчего меня начало трясти от распирающей, внезапно накатившей злости.

— Тебя здесь не было, чтобы ты мог упрекать меня. Ты понятия не имеешь, что они сделали с моими детьми и мужем, и что собирались сделать со мной, — прошипела я. — Это Италия, и, если ты не покажешь зубы, тебя похоронят заживо.

— Я прекрасно знаю, что эта клоака пятнадцатого века ценит только силу, как и любое другое государство или то, что претендует на звание государства, но ее можно показать и другим способом, — рявкнул он. — То, что я вижу перед собой, совершенно не похоже на тебя. Это не ты. Приди в себя уже, наконец. Смерть Людовико Сфорца, как бы она не была выгодна мне лично, совершенно тебе не поможет, не облегчит твоего горя, как бы ты себя не убеждала в обратном!

— Посмотри на меня, и посмотри внимательно. Видишь этот шрам? — я провела пальцем по старому рубцу, оставшемуся на память со времен моих метаний по замку Святого Ангела. — Это мое напоминание о моей мягкотелости и нерешительности, когда меня чуть не убили, и я потеряла ребенка. А видишь вот этот? Это то, что осталось от той ночи, когда всех, кто стал мне дорог вырезали, как скот, с подачки Ватикана и Людовико. И если бы не я и не мое влияние на Риарио, он не стал бы таким неосторожным и доверчивым, чтобы допустить то, что произошло. Вокруг нас не было никого, кому можно было доверять, это наемники, а не преданная тебе до мозга костей дружина, для которой есть Бог, и следом ты, а остальное пусть идет лесом.

— Что Риарио сделал с тобой? — он прикрыл глаза и пытался меня обнять, чтобы успокоить, но я вырвалась.

— Он ничего мне не сделал, — я тряхнула головой, стараясь таким образом убрать накатившую на меня тошноту и слабость. — Мне понадобилось приложить очень много усилий, чтобы после того, как меня забросила в эту тупую, озлобленную на весь мир шлюху, Джироламо простил меня за ее грехи и не закопал где-нибудь в окрестностях собственного дома. Я всего лишь женщина, да еще и бастард, пусть и признанный моим папочкой-садистом и извращенцем, в пятнадцатой веке, и ты себе представить не можешь, что мне стоило добиться расположения собственного мужа. Ты мужчина и тебе никогда не понять, какого здесь приходится женщинам, которые больше, чем никто.

— Не все, дорогая моя, далеко не все. Посмотри на запад, вон там уже спит в своей холодной постели первостепенная стерва Изабо, которой никто не посмеет даже намекнуть, что она никто и звать ее никак, потому что рискует услышать в ответ: «Великий инквизитор!», и это будет самое милосердное из того, что услышит тот неудачник. — Он говорил тихо, вытянув руку и махнув ею, указывая, скорее всего на запад. — И я прекрасно вижу, что с тобой сделал этот век. А знаешь, чего я не вижу? Я не вижу перед собой уравновешенную язвительную девчонку, которую помнил всегда, и за память о которой цеплялся каждый проклятый день, проведенный в этом мире. Сейчас же я вижу перед собой истеричную психопатку, которая вспомнила те уроки, которые вдолбил в ее аватар этот папский выродок. Катя, да приди уже в себя. Риарио был маньяком и садистом, и это доказанные факты, потому что я даже представить себе не могу, кем еще мог восхищаться, закатывая глаза, Торквемада, детально описывая его в своих дневниках, называя едва ли не учителем. И я даже боюсь представить, что бы он из тебя создал через год. И это были не твои дети. Включи уже голову!

— Не смей так о них говорить, Иван. Только не здесь и только не сейчас, — я попятилась, пытаясь действительно взять себя в руки, потому что своим отрицанием и спорами с единственным близким человеком я могла эту связь разрушить, оставшись снова в одиночестве наедине со своей жаждой мести.