Вся эта живописная и крайне воинственно настроенная толпа на все лады возглашала одни и те же слова: «Кик-ете! Кик-ете! Кик-ете!», что на полинезийском наречии означало: «Съедим его! Съедим его! Съедим его!»

Жандарм, не зная, естественно, местного диалекта, подумал, что дикари хотят знать, кто он такой: полинезийское «кик-ете» созвучно французскому «qui que tu es?» («кик-ете?») — «кто ты?».

— Да как смеете вы, жалкие людишки, не слишком обременяющие себя одеждой, обращаться ко мне на «ты»?! — вскипел француз, но затем сменил гнев на милость. — Впрочем, хоть вы и дикари, я расскажу о себе. Перед вами Онезим-Эзеб-Филибер Барбантон, из колониальной жандармерии Франции. В шестьдесят пятом награжден боевой медалью, в тысяча восемьсот семидесятом — орденом за воинский подвиг. Восемнадцать лет безупречной службы, пять военных кампаний, три ранения. В настоящее время — потерпевший кораблекрушение у ваших берегов.

— Кик-ете! Кик-ете! — продолжали, не слушая его, восклицать дикари.

— Молчать! Именем закона! Или я составлю протокол на всех присутствующих, включая женщин! Сборища запрещаются! Расходись, а не то буду стрелять! Моему терпению пришел конец!

Служака бросился вперед, но споткнулся о корень дерева и чуть было не упал. Треуголка от толчка слетела к ногам.

И тут произошло неслыханное! Людоеды стремительно побросали оружие и опустились на колени, шепча в глубоком почтении одно лишь слово:

— Табу! Табу! Табу!

Изумленный жандарм быстро подобрал головной убор и водрузил на место. Туземцы, еще мгновение тому назад кровные его враги, усердно отвешивали поклоны, не осмеливаясь поднять глаза. Бравый француз ничего не понимал в столь внезапной перемене настроения чернокожих, но решил все же не отвергать свалившиеся на него почести и поспешил прежде всего взять под защиту дрожавших от ужаса товарищей по несчастью, с трудом поверивших в свое чудесное спасение.

Барбантон, разумеется, не ведал о том, что слово «табу» у народов полинезийской Океании является магическим и означает запрет касаться какого-либо предмета или человека, которые, таким образом, становятся священными и недосягаемыми: никто не осмелится нарушить заклинание из-за страха навлечь на себя жестокие проклятия и подвергнуться расправе со стороны сверхъестественных сил. Но когда жандарм произнес: «Моему терпению пришел конец!» (по-французски данную фразу завершают слова «est à bout» — «ет абу»), — и у него слетела шляпа, чернокожие, подумали, что чужеземец заколдовал странную штуку, венчавшую его голову. В результате треуголка стала в глазах детей природы вещью неприкосновенной, а владелец диковины превратился в божественную, высокочтимую личность — маниту туземцев.

Когда дикари немного осмелели, самые достойнейшие получили право приблизиться к обладателю волшебной шляпы и в знак приветствия потереться своим носом о его нос. Все это делалось так искренне, что Барбантон расчувствовался от столь экстравагантной формы почитания. Затем к богоподобному незнакомцу были допущены люди попроще, среди которых были и мужчины, и женщины, и даже дети. Все они с благоговейным трепетом совершали ту же верноподданническую церемонию.

Из-за многократных контактов орган обоняния нового святого, попавшего по воле рока в австралийский религиозный календарь, сизый цвет сменил на пунцовый, что привело аборигенов в еще больший восторг.

Такой поворот событий нравился жандарму все больше.

— Похоже, — пробормотал француз, — из меня собираются сделать императора, а может, и идола!.