– Что, стряслось нечто серьезное? – опять промокнул платком лысину Николай Владиславович.

– Придется изворачиваться, как ужу под вилами, – влезая в рукава поданного денщиком форменного пальто на красной подкладке, сердито ответил Владимир Михайлович. – Уповаю на опыт и хладнокровие наших людей, на их преданность Отечеству. Вывернемся!

– Дай бы то Бог, – размашисто перекрестился Николай Владиславович, выходя из дворца в сырую и ветреную весеннюю темноту к ожидавшему у подъезда автомобилю. – Дай бы то Бог!..

* * *

Курт Барток аккуратно сложил листы «Нейе Фрайе Пресс» и, прикрыв ими голову, развалился на стуле, выставленном на солнышко у дверей его фотоателье, располагавшемся в старом доме на центральной площади небольшого австрийского городка. Май месяц только начался, а уже пекло, как летом.

Услышав торопливый стук трости по плиткам тротуара, он лениво поднял руку и, сдвинув прикрывавшую глаза газету, поглядел: кто это спешит и куда? Городок маленький, почти все его обитатели знали друг друга если не по именам, то в лицо. Увидев учителя Вайнерта, фотограф приветливо улыбнулся:

– Доброе утро!

– И вам доброе утро, господин Барток. Читали «Райхпост»? Под Верденом продолжаются кровопролитные бои. Скоро мы свернем шею лягушатникам и откроем дорогу на Париж.

– Да, да, – согласился Курт, не желая спорить с экспансивным Вайнертом. Бои под Верденом продолжались уже два с лишним месяца и пока не очень похоже, чтобы кайзеровским войскам удалось сломить стойкое сопротивление французов. – Будем ждать новых побед.

– Я бегу на станцию, – пританцовывая от нетерпения, сообщил учитель. – Телеграфист всегда сообщает мне самые свежие новости еще до их появления в газетах.

Проводив его взглядом, Барток снова прикрыл лицо газетой и подумал, что два сумасшедших для их маленького местечка пожалуй слишком. Первым был контуженный словак, откликавшийся на прозвище Шама, а вторым фотограф считал учителя Вайнерта. Правда, другие жители городка не разделяли взглядов Курта. Может быть, потому, что учитель прожил тут всю жизнь и его странности перестали бросаться в глаза? Зато Шама появился здесь в первый год войны и вначале был встречен как герой, но потом вернулись другие увечные, патриотический пыл утих и на них перестали обращать внимание.

Словак, потерявший не только память, но и всех родных, жил у доброй старушки на окраине, перебивался случайными подачками и мелкими приработками, а тех, кто не имел собственного дела или не состоял на службе, обитатели городка считали убогими умом. За два года сумасшедший сделался как бы непременным атрибутом городских улочек и только жандарм Геллер сердито бурчал в усы, когда Шама, встав по стойке смирно, отдавал ему при встрече честь, поднимая два пальца к непокрытой лохматой голове. К счастью, словак не испытал холодка отчуждения и настороженного интереса к чужаку, который первое время чувствовал Барток, перебравшийся сюда несколько лет назад с севера. Шама всегда был весел и беззаботен, словно птица; он то на какое-то время исчезал, то появлялся вновь, словно неведомая сила властно влекла его обратно в тихий провинциальный городок. О природе этой силы фотограф имел некоторое представление, но предпочитал на подобные темы не распространяться, даже когда немного перебирал в приятельской компании.

Ага, а вот и сам Шама, легок на помине – о появлении контуженного фотографу сообщили стук дверей и звяканье колокольчиков в соседних лавках – словак исправно обходил их каждое утро, надеясь выклянчить пару мелких монет у бакалейщика, торговца мануфактурой или у толстого перса Аббаса, державшего магазин ковров и снабжавшего местных рукодельниц отличной шерстяной пряжей. Как истинно правоверный мусульманин, перс обычно не отказывал в милостыне, придерживаясь завета пророка, сказавшего, что богатства дадены во временное пользование на земле и распорядиться ими надо во благо прочим единоверцам, богатств не имеющим.