— Насчет ушей, это ты прав — руки коротки, — сказал его старый знакомый, вставая с земли в метре от Федора Григорьевича. Нефедов с трудом сдержал желание тряхнуть головой и протереть глаза: секунду назад он готов был поклясться, что перед ним ничего нет, кроме относительно ровного участка лесной почвы, поросшего травой и густо усыпанного сосновой хвоей. Ну, здравствуй, Федор Григорьевич!

Нефедов шагнул вперед и с размаха, с треском впечатал свою твердую, как дерево, ладонь в ладонь гостя.

— Здравствуй, Илларион, — сказал он. — И что ты за нечистая сила? Год тебя не было, и вдруг — на тебе! — как снег на голову. И все со своими шуточками.

— Ну, а чего ты крадешься, как повар к курице? — стряхивая с живота и колен налипшие сосновые иголки, спросил Илларион Забродов. — Сначала прешь через лес верхом, как танк, а потом подползаешь чуть ли не на брюхе… Откуда мне было знать, что это ты? Кто это, думаю, за мной охотится? Еще шарахнут картечью из кустов, потом со штопкой замучишься. Ну, а когда разглядел… Тут уж, извини, бес попутал. Уж очень ты потешно крался, прямо как в кино.

— Кино, — проворчал егерь, забрасывая ружье за спину и возобновляя ритуал прикуривания папиросы. — Тут, брат, иногда такое кино творится, что впору у начальства пулемет выпрашивать. Так ведь все равно не дадут!

— Н-да, — сказал Илларион, трогая пальцем полу брезентового дождевика Федора Григорьевича, сомнительно украшенную созвездием мелких, тщательно заштопанных дырочек. — А кучно пошла!

Нефедов посмотрел на свой плащ, хмыкнул и пожал плечами.

— Еще бы не кучно! С пяти-то метров…

Он наконец раскурил свою беломорину, поправил на плече ремень двустволки и вместе с Забродовым вышел на пологий берег Лоби, предварительно продравшись сквозь густые заросли малинника.

Федор Григорьевич провел в лесу всю жизнь, знал здесь каждую звериную тропку, не говоря уже о тех, что были проложены людьми, а книгу следов читал так же легко, как букварь своего внука. Он умел ходить по лесу тихо, не нарушая покой своего храма. Но то, как двигался его давний знакомец и, можно сказать, приятель Илларион Забродов, всегда приводило его в состояние опасливого удивления. «Гляди ты, — думал он, краем глаза косясь на невысокую, ладно скроенную фигуру в камуфляжном костюме, легко и бесшумно скользившую рядом, — и годы его не берут. Ведь не мальчик уже, всего-то на десяток-полтора моложе меня, а идет — ветка за ним не шелохнется. И как это он меня услыхал? Специально ведь мерина взял, а не мотоцикл, чтобы шума поменьше было. А вылез как? Ей-богу, как из-под земли, прямо на ровном месте. Старею я, что ли? Хорошо, что таких, как он, мало. Не дай бог встретить такого браконьера! Его, пожалуй, не арестуешь…»

Берег открылся целиком. Лес в этом месте немного отступал от берега, оставляя небольшой травянистый лужок, полого спускавшийся к полоске белого песка, вдоль которой тихо плескалась темная вода лесной речки. По мнению Федора Григорьевича, это было одно из самых красивых мест если не во всем заповеднике, то на его участке наверняка. Он невольно поморщился, увидев тяжелый оливково-зеленый «лендровер» с укрепленной на капоте запаской, но машина была поставлена аккуратно, с краю, возле самой опушки, и никакого безобразия вокруг нее не усматривалось — никаких банок, склянок и бумажек, не говоря уже о пролитом бензине. Поодаль к небу поднимался легкий белый дымок догорающего костра, но на сей раз егерь даже не поморщился, издали разглядев, что костер разложен в специально выкопанной ямке. Снятый дерн лежал поодаль, и можно было не сомневаться, что его в ближайшее время вернут на место, предварительно засыпав кострище землей.