— О, мон шер невё! давно ли в наших местах?

— Очень недавно, тетушка!

— О! о! о! (град поцелуев) о! о! о! (новый град поцелуев). Прене плас. У! у! полковнички! Кель ранг аве ву?

— Штаб-ротмистр, тетушка.

— О! о! ком се бьен! Ком са ву фет онёр?

— Как здоровье маленькой Саши?

— О! о! ком ву зет эмабль! она уже большая девица! — и вслед за тем раздался голос тетушки: — «Шушу! Шушу! Кеске ву фет? Вене иси!»

На зов явилась девочка лет шести, довольно чисто и даже нарядно одетая. Это был живой портрет матери, какою я видел ее в первый раз: те же голубые глаза, тот же цвет волос, то же круглое, свежее личико и та же робость в движениях.

— Шушу, фет вотр реверанс а вотр тре шер онкль!

Девочка присела. Я взял ребенка за руку, подвел к себе и поцеловал в щеку.

— Шушу! Шушу! кеске ву зет? — продолжала тетушка. Девочка молчала. — О! о! у! у! Кеске се? Репонде! кеске ву зет?

Девочка отступила два шага от моих колен, скрестила руки и, смотря на меня блестящими от слез глазами, проговорила:

— Je suis une pauvre malheureuse! Mon tres-cher papa ne m'aime, ma chere maman m'a abandonee.

— Э, ки ески ву рест, Шушу? — спросила тетушка, подделываясь под жалобный голос-ребенка.

— Je n'ai que ma tres chere gran'maman, сказала девочка, и две крупные слезы покатились по ее круглым щекам.

— О! о! ком се бьен! — сказала тетушка со слезами на глазах, гладя внучку по голове. Але жуе! О! о! какой он! Не поверишь, полковнички! Не могу порядочной прислуги иметь. Иль э си мове сюже, - прибавила тетушка, улыбаясь сквозь слезы. Но элегический тон увлек тетушку.

— Иль не ме донь рьен, — продолжала она, всхлипывая, — э кельк фуа иле тре гросье. — Проговорив последнее слово едва слышно, старушка как будто испугалась. Она быстро вскочила с дивана и, целуя воздух, бросилась было ко мне с словами: «У! у! полковнички!» — но, сделав два шага, перевернулась, проговорив особенным тоном: кошка, капошка — монтре ла ланг — мои крошечки!

Серая кошка раскрыла глаза, зевнула, лизнула себя по носу и выставила розовый язык. Было довольно поздно, и я решился переночевать в Аполлоновой комнате, приказав Семке разбудить пораньше. Часов в семь утра Семка вошел ко мне, неся на подносе кофе.

— Велел запрягать?

— Запрягают-с. Вот щенок — так щенок!

— Что ты говоришь?

— Щенок отличный, английский-с.

— У кого?

— У ихнева повара-с.

— Что ж? он продает его?

— Продает-с.

— Скажи, чтоб показал.

Минуты через две, заспанный и взъерошенный малый, в сюртуке неопределенного цвета, привел щенка. Щенок оказался точно недурен.

— Что ты за него хочешь?

— Помилуйте-с, я не смею с вами торговаться. Что пожалуете-с.

— Ну, так не надо.

— Двадцать целковых следовало бы.

— Двадцать — дорого, а десять дам.

— Извольте, с моим удовольствием-с. По знакомству от егеря достался; а то нам, признаться, и держать нельзя: у барина настрого заказано-с, чтоб им-то, изволите видеть, не было, дескать, от нашего брата часом какой обиды-с.

— Семка! это наш колокольчик позвякивает?

— Наш-с.

— А что я тебе вчера говорил?

— Я ему сказывал-с. Говорит, с колокольчиком веселее.

— Поди скажи, чтоб подвязал до церкви — я пешком пойду, а там развяжет, коли уж так ему хочется ехать с колокольчиком.