— У нас больше нет служанки.

— Ладно. Завтра я пришлю двух сиделок, которые будут дежурить посменно и помогать по дому. Они купят все необходимое, а ты остаешься за хозяйку.

Элизабет не благодарила. Она привыкла жить чудесами и принимала их без удивления. Она ожидала их, и они всегда совершались.

Доктор проведал свою пациентку и ушел.

Поль спал. Элизабет вслушивалась в его дыхание и любовалась им. Ее неистовая нежность рвалась излиться в гримасах, ласках. Спящего больного не дразнят. За ним наблюдают. Подмечают сиреневые тени под веками, обнаруживают, что верхняя губа припухла и выпятилась над нижней, прикладываются ухом к наивному запястью. Ох, как шумит! Элизабет затыкает другое ухо. Теперь шумит и внутри. Она пугается. Кажется, звук стал громче. Если станет еще громче, это смерть.

— Родной мой!

Она будит его.

— А? Что?

Он потягивается. Видит ее растерянное лицо.

— Что с тобой, с ума сошла?

— Я?

— Ты. Зараза какая! Не можешь дать людям спать спокойно?

— Людям! Я бы тоже поспала, а вот кручусь, кормлю тебя, слушаю этот твой шум.

— Какой такой шум?

— Будь здоров какой.

— Дура!

— А я-то хотела тебе сообщить такую новость… Ну, раз я дура, ничего не скажу.

Новость была для Поля сильным соблазном. Он не попался на слишком явную хитрость.

— Можешь оставить свою новость при себе, — сказал он. — Плевал я на нее.

Элизабет разделась. Брат с сестрой нисколько не стеснялись друг друга. Детская была панцирем, в котором они жили, мылись, одевались, как члены одного тела.

Она поставила на стул у изголовья больного холодную говядину, бананы, молоко, отнесла печенье и гранатовый сироп к другой кровати и улеглась в нее.

Она жевала и читала, храня молчание, пока Поль, снедаемый любопытством, не спросил, что сказал доктор. Диагноз его мало волновал. Ему хотелось узнать новость. А новость могла прийти только таким путем.

Не подымая глаз от книги и продолжая жевать, Элизабет, восприняв вопрос как помеху и опасаясь последствий, если откажется отвечать, равнодушно бросила:

— Он сказал, что ты больше не будешь ходить в школу.

Поль зажмурился. Щемящая боль явила ему Даржелоса, продолжающего жить там, где его нет, будущее, в котором Даржелос не участвует. Защемило так, что он позвал:

— Лиз!

— А?

— Лиз, мне что-то нехорошо.

— Ладно, сейчас!

Она поднялась, хромая на затекшую ногу.

— Чего ты хочешь?

— Я хочу… хочу, чтобы ты была рядом, тут, около кровати.

Он залился слезами. Он плакал, как совсем маленькие дети, распустив губы, размазывая душную воду и сопли.

Элизабет подтащила свою кровать к дверям кухни, почти вплотную к братниной, от которой ее отделял теперь только стул. Снова легла и погладила руку страдальца.

— Ну, ну… — приговаривала она. — Вот идиот. Ему говорят, что не надо ходить в школу, а он ревет. Ты подумай, мы теперь можем жить, не выходя из комнаты. У нас будут сиделки, все в белом, доктор обещал, а я буду выходить только за конфетами и за книжками.

Слезы прокладывали мокрые дорожки по бледному несчастному лицу или, срываясь с кончиков ресниц, барабанили по изголовью.

Заинтригованная таким сокрушительным горем, Лиз покусывала губы.

— Тебе что, страшно? — спросила она.

Поль помотал головой.

— Любишь уроки?

— Нет.

— Тогда в чем дело? Тьфу!.. Слушай! (Она потеребила его за руку).