…Кто то когда то додумался засадить весь двор туями. Кладбищенское растение здорово прижилось и густо разрослось, но на больничном дворе не стало уютнее. Извечная стая собак сопровождала громыхание цинковых обеденных фляг, а между потемневшими от дождей и времени корпусами бродил бесприютный ветер лихо, врываясь на пустырь зарешеченной прогулочной территории – просторной клетки, где два раза в день – до обеда и перед скудным ужином, блуждают люди тени, бывшие в прошлом трудягами или бездельниками, эгоистами или филантропами, мудрецами, подлецами, гениями. Разные люди, которых сравняло безумие, опустошив их глаза, сгладив мысли и похитив желания.

Безумие с годами стало главным Лизиным врагом. Она не могла так вот, просто, без боя отдать в его цепкие лапы своих пациентов. Только вот психиатрия, что виделась с институтской скамьи такой загадочной и человеколюбивой наукой, свелась к тоскливой рутине – должностные инструкции, список разрешенных препаратов, формальные беседы и отделенческие конференции, где прослушивались полуграмотные отчеты кляузы дежурных сестер, увенчанные стандартной речью заведующей. Эта дебелая дама с картонными буклями на воловьем затылке наиболее органично смотрелась бы в качестве завсекцией гастронома, но какие то чудо ветра занесли ее в психиатрию, где, разработав собственные постулаты лечения, она нещадно муштровала персонал и врачей. Непосредственно до самих больных руки ее как то не доходили и в отделении, отгороженном от кабинета тяжелой дверью, Раиса Петровна к счастью почти не появлялась. Основополагающим принципом успешного лечения она считала дисциплину, нарушения которой карались нещадно. С персоналом заведующая была груба, с врачами держалась запанибрата, а Лизу откровенно презирала, относя ее к чему то промежуточному между пациентом и стажером, с которого и взять то нечего. Периодически ей ставили на вид, что «больные – это вам не здоровые, и нечего с ними цацкаться», а Лиза бесхарактерно трясла головой и пряталась подальше в отделении, где втихаря продолжала жалеть и опекать этих обездоленных людей.

Как любил повторять горький пьяница доктор Васенька: «Эх, не интересный у нас контингент!» Однако, Лизе было все же интересно, и по какой то марсианской наивности она упорствовала в поисках ключей к подслеповатым душам своих убогих, всеми забытых пациентов. В самом деле, чудачка, какой дальше может быть разговор, когда черным по белому на титульном листе истории болезни, да что там, на листе, на лбу написано: «Шизофрения».

Ничего, Лизавета Дмитриевна. Это все от молодости. Со временем пройдет, – сочувственно вздыхал доктор Васенька, глядя на то, как Лиза проводит вечера в беседах с безнадежными в общем то больными. Вздыхал и вяленько так пытался втолковать, что смысла в возне этой никакого, только Раису лишний раз раздражать. Донкихотство какое то получается, а во имя чего? Как говорится, ни славы, ни денег.

Вот взять, к примеру, Глухова с диагнозом – аутизм. То есть еще с раннего детства ушел Глухов в свою скорлупу и чем дальше, тем глубже. И сколько его повторно не госпитализируй, сколько с ним бесед не веди, сколько консилиумов за деньги не собирай, все абсолютно бестолку. И смотрит вроде на тебя, а взор повернут, куда то вглубь, наизнанку, а что там внутри – никому узнать не дано, да и не надо, и оставьте вы его в покое. Или вот Варфаламеев. Махровый бредовой больной. Травят его, видишь ли, соседи какими то там ядовитыми газами. Ну травят, так травят. Ты ему аминазина побольше назначь, чтоб не приставал, и дело в шляпе. Не понимаю я вас Лизавета Дмитриевна. Молодая ведь дамочка, красивая, при муже. Заняться что ли нечем?

И самое паршивое, что была в Васенькиных словах правда, но что то все таки мешало Лизе взять и махнуть рукой на одеревеневших от препаратов, угрюмых своих подопечных, ждущих от нее если не помощи, то хотя бы защиты от Васенькиной безалаберности, Раисиной жестокости, грубости нянек, воровства буфетчиц и всей этой страшной жизни, в которую погрузила их беспощадная болезнь…

Трудно, ох как трудно приходилось Лизе в жизни с ее застенчивым и деликатным характером.