Она думала минуту, немного растерялась:

— Никого? И у вас? Странно. Первый раз слышу. Должен же кто-то помочь…

— У вас, наверное, и мама и папа есть?

— Ну и что? — Она как будто испугалась, что я предложу ей взять старика Неслезкина.

— И мама, значит, и папа. Добрые, да? Ласковые? Не ругаются.

— Да, — сказала она сухо.

Мы шли по коридору, ведя Неслезкина в медпункт, где он пробудет денек, как сказала эта девочка-врач. Я молчал, я прикидывал своим немедицинским умишком, что ему тут, в медпункте, будет действительно лучше, чем тащить его до такси или трясти в автобусе.

— Значит, пройдет? Значит, это пройдет… завтра? — спрашивал я.

Я хотел смягчить ее, уступить ей последнее слово, чтобы она не видела врага во мне, чтобы не так строга была к старику.

— Я не бог, — ответила она.

Мы шли по коридору: я, обхватив его, положив, как веревку, его руку к себе на плечо, она — поддерживая его сбоку и вытирая ему слезы платком. Старик начал стонать, он что-то говорил о Георгии, о задаче…

5

— Что-то ты долго пишешь…

— Проясняю твои темные выкладки, — многозначительно ответил Костя.

Минуту я наблюдал, как ложатся на бумагу его быстрые, ровные буквы. Потом повернулся к окну и стал смотреть туда. Я не мог перестроиться так сразу. Я должен был помолчать, подумать, я любил подходить к своей задаче из тишины, из внутреннего покоя… Я смотрел в окно, и вечер там был тихий, темный. Внизу лежал темный асфальт двора, два-три фонаря… Почти под нашим окном, метрах в двадцати, ходил постовой. Он ходил под желтой шляпкой фонаря взад-вперед, как бабочка, залетевшая на огонь. Он что-то насвистывал. Потом снял автомат, положил на землю, набрал камешков, стал швырять их легонько, словно считая, сколько «блинчиков». И, как от темной реки, от темной глади асфальта отпрыгивали легкие камешки. Автомат лежал, навалясь на свою тень, как короткий уродливый обрубок.

«Только бы не бойня», — думал я. И казалось, что уже не я, а кто-то другой, притихший и насторожившийся, смотрит на солдата, бросающего позвякивающие камешки под желтым призрачным светом фонаря.

Зазвонил телефон, я подошел и разом забыл все, потому что Г. Б., сам Г. Б. спросил:

— Ну как?.. Успели закончить?

— Мы бы успели за сегодня, — сказал я. — Но времени нет: нас вот-вот погонят отсюда.

Он подумал.

— Приезжайте ко мне.

— К вам? Домой?

— Да… Заодно попрощаемся.

Я бросил трубку. Я завопил.

— На такси! — кричал я в восторге; волнуясь и припрыгивая, я бросился к Петру Яккличу. — На такси! Денег займем у сослуживца. Как вы, Петр Якклич, кредитоспособны?..

— Уж лучше мы самого сослуживца захватим, — засмеялся Костя.

Это был намек. И я тут же подхватил, веселясь и крича:

— Петр Якклич! Едемте с нами! Едем, Петр, не валяй дурака! Там Елена Ивановна. Прекрасная, между прочим, женщина… Ты ведь как будто знаком с ней, Петр?

— Нет, Володя, я не поеду, — Петр вздохнул.

Он был в мрачном похмелье и будто разом потерял все свое веселое обаяние. Он начал жаловаться, что вот дружил с женщиной, дарил цветы, ходил в кино, но пришел другой, старший по должности, и… судьба, видно!

— Жаль, что ты не поедешь, — ядовито сказал Костя. — Такой бы милый вечер получился: она бы тебе обрадовалась. И Георгий Борисыч особенно.

— Петр Якклич… — начал я с жаром.