|
Единственный шанс выпутаться для Ажара был в том, чтобы хорошенько доказать свое небытие, свое состояние как бы вроде пустышки, полное отсутствие человеческого подобия, достойного подцепить такую заразу, как Нини, поскольку ничто по техническим причинам никогда не трахается с ничем. Или, наоборот, открыть на поле битвы что-нибудь настоящее, откровенное, и при этом прикрыть свое сокровенное, я хочу сказать, как рыцарь Байярд Далабри с поднятым забралом, а против него Нини с открытым передком, — поднять забрало и отречься от всякой пустоты и звона, в которых гнездится Нини и откладывает яйца, для того чтобы они лопались и заливали все своей гнилью. Я держал руку Анни в своей, как в самых старых любовных штампах, которых никаким пятновыводителем не выведешь. Я думал о людях, которые любят друг друга, и Ни-ни корчилась на полу в ужасных судорогах и никак не могла найти пустоту в гулкой темной цистерне, звенящей смертью в вечно будущей жизни.
Я снова выкарабкался, и не в последний раз. Между жизнью и смертью идет борьба литературных приемов.
* * * Я злился, потому что Тонтон-Макут перестал меня навещать, звонить и донимал меня из Парижа полным равнодушием. Я советовался с Анни, но эта дочь Лота была непоколебима, как соляной столп. — Он занят. — Я знаю, что занят, с ног до головы захвачен собой. Он что, не помнит, что такое Сопротивление? Пора вспомнить. От него ни слова, ни звука. Я ведь могу и подохнуть. — Он очень тебя любит. — Любит, как же. Не понимаю, что я ему сделал. — Он тебя ни в чем не упрекает. — Да, ему плевать. — Как только ты его видишь, ты говоришь ему черт знает что. — Я пытаюсь говорить шиворот-навыворот, может, так получится сказать что-то вроде правды. — Он прекрасно понимает, он всегда говорил тебе, что надо писать, заниматься творчеством… Я повторял, око за око, книга за книгу: — Я говорю шиворот-навыворот, это попытка сказать подлинное слово… — Да, но поскольку он шиворот-навыворот не говорит и даже считает, что все одно, что в лоб, что по лбу, вам надо попытаться найти общий язык. Ты говоришь шиворот-навыворот, он — прямо, я, право, не вижу, в чем разница, что вас разделяет и что вам мешает понять друг друга… — Я не прошу его понять меня, совершенно не прошу. И никого не прошу. Еще чего не хватало. Зачем ты мне говоришь такие гадости? — Но что тогда тебе от него нужно? — Ничего не нужно. — Врешь, но слабо — не убеждает. — Она улыбнулась. — Смешные вы оба. Ну просто отец и сын. Тут я взорвался: — Твою мать, я запрещаю тебе нести такой бред! — Ты не имеешь права запрещать мне нести бред. Сейчас Международный год женщины. У нас такие же права, как у вас. — Был бы он и вправду моим отцом, он был бы просто подонок, нет ему прощения, так с человеком поступить нельзя. — О чем ты? Что он тебе сделал? — Ничего. Я знаю. Не зачинал, не усыновлял, когда мне было двенадцать лет. Ему не в чем себя упрекнуть. Но он слишком часто дает мне это почувствовать. Он безупречен. А безупречных людей не бывает. В глубине души он дерьмо. Безупречные люди — это просто те, кто не знает себя до конца. — Не думаю, что он себя не знает. Он всегда немного грустен или ироничен. — Ироничен? В тысяча девятьсот семьдесят пятом году? Каким же надо быть скотом… — Сейчас семьдесят шестой. — Все одно и то же. Мы топчемся на месте. — Не заводись, Поль. Котик умер. Его не воскресить. Ни тебе, ни ему, ни кому другому. |
