Виктория Дьякова. Псевдоним «Эльза»
Розовый лучик солнца пробился через залепленное морозным узором стекло, упал бледной полоской на стёртый дощатый пол, добрался до каминной полки, осветив фотографический портрет молодого военного в белой папахе и бурке, а затем переполз на постель и уколол в глаза. Маша поморщилась – просыпаться не хотелось. Завернувшись в приспособленный под одеяло тулуп, подбитый шкурой волка, повернулась на бок, уткнулась лицом в подушку. От дыхания в комнате шёл пар. Всё, что натопила на ночь, – выморозило. От перемены позы заболело бедро. Она снова легла на спину. Повернула голову. Открыла глаза. Точнее один глаз, левый. Правый, задетый пулей, часто опухал за ночь и открывался плохо. Она взглянула на портрет. Вспомнился ослепительный свет, ворох летящих под звуки вальса кружев, сверкание драгоценностей, блеск золотых погон и орденов на парадных мундирах – рождественский бал в доме Энгельгардтов в Петербурге, давно ушедшая жизнь, которой, казалось теперь, и не было вовсе. Никогда не было. Маша помнила, как Гриц, наклонившись к ней, шептал ей на ухо: «Давай убежим отсюда, поедем к цыганам. Твоя тётушка просто ест меня глазами. Она меня превратит в дым, это точно. Наверное, ей рассказали, что ты провела ночь у нас на Фонтанке». Маше будто слышался её собственный тогдашний смех, счастливый, беззаботный. Рождественский бал шестнадцатого года. Ничто не предвещало беды, а через два года, в восемнадцатом, в такой же декабрьский вечер накануне Рождества, но только не в Петербурге, а в Париже, Маша получила от Грица письмо с извещением о расторжении помолвки. И в тот же вечер выстрелила в себя из трофейного турецкого пистолета, добытого её дедом – генералом – у какого то стамбульского паши. От стыда, от муки, от ужаса. Но не убила себя. Персидская кошка Краля, прыгнув со шкафа, толкнула руку с пистолетом; пуля прошила правую часть лица и раздробила челюсть. Маша осталась жива, но предпочла, чтобы все, кто знал её прежде – и в первую очередь он, князь Григорий Белозёрский, – считали её погибшей. Её доверенное лицо и единственная помощница, двоюродная сестра княжна Зина Шаховская, убедила всех в том, что Маши больше нет, а сама каждый день ухаживала за ней во французском госпитале, где раненая лежала под вымышленным именем. Зине поверили – даже великая княгиня Мария Павловна, давняя покровительница, – и никто даже не поинтересовался, когда похороны. Никто не захотел проститься. Не до того было – обрушилась империя, обрушилась вся прежняя жизнь, началась братоубийственная война – похороны были едва ли не в каждом благородном доме. Давний друг и поклонник барон Карл Густав Маннергейм помог Зине перевезти сестру в Финляндию, где в Коуволе, недалеко от крепости Утти, на берегу озера у Шаховских находилось последнее из сохранившихся после революции имений. Сначала Зина отказывалась от помощи блестящего барона, она не хотела посвящать его в тайну. Но одному ему ведомыми путями Маннергейм узнал, что в захолустном пансионе в предместье Сен Жермен, содержащемся на средства принцессы Мюрат, одной из наследниц знаменитого наполеоновского маршала, в скудных и бедных условиях, практически в нищете находится княжна Мария Шаховская – одна их немногих бывших знатных петербургских дам, от которой известный донжуан получил отказ. Она предпочла ему князя Белозёрского – и проиграла. Маннергейм часами простаивал под окнами пансиона, и в конце концов Зина сдалась. Маша не упрекала её – Зина была одна, она была в отчаянии. Состояние сестры ухудшалось, княжна не получала достойной медицинской помощи – врач приходил всего раз в неделю и не очень то интересовался пациенткой. Возможно, просто не знал, что делать. Барон Маннергейм сразу же решил везти Машу к себе на родину. Он рассчитывал на свои связи со шведами, и действительно шведский хирург сделал в Хельсинки операцию, после которой княжна пошла на поправку, во всяком случае, опасения за её жизнь исчезли. |
