На щеках ее медленно выступил румянец, и она отвела взгляд. Потом дерзко повернулась обратно к Розенбергу.

— И он полностью одурачил меня. Все в нем было Мартина. Все! О, я полагаю, были незначительные вариации, но они на самом деле должны были быть очень незначительными. Можно в наше время замаскировать человека с помощью хирургии и косметики и всякой всячины, так что он будет двойником почти во всех деталях физического облика. Но может ли хирургия дать ему ту же самую забавную улыбку, тот же набор фраз, то же чувство юмора, ту же манеру подхватывать сына и разговаривать с ним, ту же привычку цитировать Шекспира и способ вытаскивать сигарету и зажигать ее одной рукой, и срезание углов при пилотировании флаера — ту же самую душу? Можно ли такое сделать?

— Не знаю, — прошептал Розенберг.

— Я не могу в это поверить, — сказала она. — Я бы подумала, что он пытается рассказать мне какую-то историю по каким-то неизвестным причинам. Но здесь с ним был тот, второй человек, и если бы не их крашеные волосы, я не смогла бы их различить — и ты тоже был с ними и, кажется, принимал эту историю. — Она схватила его за руку. — Это правда? Мой муж на самом деле мертв?

— Не знаю, — сумрачно ответил он. — Думаю, они говорили правду, но откуда мне знать?

— Тут затрагивается больше, чем мой здравый рассудок, — устало сказала она, — я должна это знать, чтобы рассказать Джимми. Сейчас я ничего не могу сказать.

Розенберг смотрел в землю. Слова исходили из него медленно и очень мягко:

— Думаю, для тебя самым выигрышным вариантом будет потерпеть какое-то время. Это какой-то большой, может быть, самый большой секрет во Вселенной. И он либо очень хороший, либо очень плохой. Я бы предпочел верить, что он хороший.

— Но что ты об этом знаешь? — Она впилась взглядом ему в глаза, он не мог отвести их, а ее рука со слепой силой вцепилась в его руку. — Что ты можешь мне рассказать? Что ты думаешь?

Он провел тонкой, в синих венах, рукой по своим седеющим волосам и перевел дыхание.

— Ладно, — сказал он. — Думаю, существует, вероятно, множество этих идентичных ооновцев. Мы знаем, что их насчитывается — насчитывалось — три, и у меня создалось впечатление, что их должно быть больше. Почему бы и нет? Этот Лампи — иностранец; у него акцент; так что, если они находятся по всему миру…

— Ооновец. Это отвратительное слово. Словно они не люди.

— Нет, — мягко сказал Барни. — Думаю, тут ты не права. Они — ну, я знал их прототип, и это человек.

— Их — нет! — Она чуть не вскочила на ноги. — Кто он?

— Его звали Стефен Ростомили. Он был моим лучшим другом в течение пятнадцати лет.

— Я никогда о нем не слыхала. — Голос ее был хриплым.

— Вероятно, и не услышала бы. Он долгое время был в космосе. Но его имя все еще поминают на планетах добрым словом. Ты можешь и не знать, что такое клапан Ростомили, но это было его изобретение. Он изобрел его за неделю ради выгоды, продал за хорошую сумму и пропил деньги.