– Ничего, потерпите, бойцы, сейчас доедем! Душманов нет, а значит, будем живы!

– При чем тут душманы? – спросил меня мужик. Он сидел на носилках и только немного морщился от боли, а я ревела, даже не думая о том, как кошмарно, наверное, выгляжу. К тому же меня начало трясти, и я, стуча зубами, с трудом проговорила:

– Это дядя Сережа, он в соседнем доме живет. Он хороший врач, но в молодости был где-то... в Афгане, кажется. И с тех пор, как вечерний выезд, все время про душманов вспоминает... по улице иногда бежит, словно обстрел...

Мужик сочувственно кивнул и, глядя на меня, с беспокойством спросил:

– Так плохо?

Я тоже кивнула, продолжая реветь и дрожать. Он, кривясь от боли, снял кожаную куртку и накрыл меня. Я хотела сказать «спасибо», но тут машину тряхнуло, в глазах потемнело от боли, я услышала крик и не сразу поняла, что это я сама кричу, а мужик гладит меня по голове и приговаривает:

– Ничего, ничего, потерпи, сейчас приедем, – а потом принялся матом орать на шофера, что он людей везет, а не картошку, и дядя Сережа подхватил:

– Точно, раненого везем, а ты что, чурка ты азиатская...

Наконец мы все же приехали, носилки закатили в приемный покой, вероятно, там бы и оставили, потому как врачей поблизости не наблюдалось, но мужик, который дохромал почти сам, лишь опираясь на плечо дяди Сережи, вцепился в него и принялся требовать немедленной медицинской помощи, голося, что он из Москвы, а завтра ему надо быть на сцене и он сейчас позвонит мэру и губернатору. Дядя Сережа, в привычной обстановке больницы пришедший в себя, моргнул кому-то из санитаров и вскоре в коридоре нарисовались два врача – мужчина и женщина. Мужик отпустил дядю Сережу и, уставившись на них немигающим взором, потребовал:

– Видите девушку на носилках? Она пострадала, спасая жизнь ребенку. Я хочу знать, что с ней, и быстро! И постарайтесь сделать все аккуратно, потому что ей очень больно. А я пока позвоню приятелю, он у меня ведет местную программу новостей, может, они не станут ждать утра, а прямо сейчас подъедут.

Короче, дальше вспоминать неинтересно, потому что, хоть меня и накололи обезболивающим, чувствовала я себя фигово. А самое смешное – я как-то про ногу и что там у меня внутри болит не очень думала, только все переживала за его кожаную куртку, которую кто-то из врачей бросил на стул в углу процедурной. Вдруг сопрут, думала я. Куртка дорогая, жалко. И так она пахла здорово. И когда в комнате появилась мама, я, не замечая ее побледневшего лица и расширенных от ужаса глаз, схватила ее за руку и зашептала:

– Мама, куртку возьми, а то украдут, а она чужая. Это мне парень дал, которого со мной вместе везли в машине.

Мать вопросительно взглянула на врача, тот пожал плечами, потом буркнул, что они вкололи мне много чего и сознание могло спутаться. Затем немного подумал и добавил что-то насчет невропатолога, которого надо будет пригласить с утра пораньше.

Но я все же добилась от мамы, чтобы она взяла куртку, и потом уже чувствовала себя телом, которое крутят, перекладывают со стола на стол и на кровать и вообще отключилась.

Проснулась я утром не знаю во сколько и увидела спящую на стуле маму. Попытка пошевелиться вызвала боль, заставила меня вскрикнуть. Мама сразу вскинулась, заплакала и принялась причитать, что я, слава богу, жива, а остальное до свадьбы заживет. Мне опять сделали укол обезболивания, и через некоторое время я выяснила, что у меня банальный закрытый перелом лодыжки, трещина ребра и ушибы всего остального. Я согласилась сесть и поесть, потому что после укола чувствовала себя не так уж плохо – лишь мешали повязки на ребрах, а нога, закованная в гипс, вроде и болела несильно.