— Да. Особенно женщина, у которой нет выбора, — ласково подтвердил накар, щурясь, как кот, прислушивающийся к жалобным попискиваниям мыши под своей лапой.

— Но у меня есть выбор! Понимаешь, ты, жирный, похотливый, вонючий козел?! И клянусь — для самого мерзкого, самого смрадного и извращенного козла сравнение с тобой является тяжелейшим и незаслуженным оскорблением!.. — Тайтэки чувствовала, как гнев омывает ее, очищает, уносит в заоблачные высоты. Гнев не на жалкого престарелого полутысячника, с похожей на непропеченную лепешку мордой, а на себя, на нескладную свою, изломанную жизнь, на непостижимых и недоступных Богов, словно бессловесную скотину гонявших ее от одной беды к другой. Богов кровожадных и ненасытных, которых она старалась оправдать изо всех сил и все же не могла, не умела, не хотела оправдывать. Ибо гибель Дзакки была на их совести. И Нитэки. И Фукукана, и хамбасов, уничтоженных бронзовыми «куколками» Зачахара.

Примирение с этими Богами быть не могло. Напрасно она умоляла их, унижалась перед ними, напрасно пыталась приписать им справедливость. Им, еще более жестоким и трусливым, чем люди, ибо равнодушно смотреть на чужие страдания, смотреть и не сделать попытки спасти, помочь — еще хуже, чем убивать собственными руками! В конце концов люди, убивая друг друга, рискуют быть убитыми сами и это хоть как-то извиняет их, тогда как Бессмертные Боги Вечной Степи…

— Довольно! Я устал от твоего сквернословия, женщина! Ты дурно воспитана и непривычна к архе! И раз уж нам не удалось договориться по-хорошему, придется сделать это по-плохому! — Потерявший терпение Барикэ вскочил с подушек и громко крикнул: — Хунган! Хунган, зови караульщиков!

— Зови! Зови его, зови всех своих убийц и насильников, всех кровавых выродков, в недобрый миг зачатых ублюдочными мамашами их от степных волков-людоедов! — захлебываясь словами, Тайтэки вытащила из-за пазухи бронзовую «куколку» — одну из тех двух, глядя на которые Эврих принял решение убить Зачахара, — и сунула коротко обрезанный фитиль в алые угли жаровни.

Глядя на окаменевшие лица Барикэ, Хунгана и теснящихся за его спиной «беспощадных», она пожалела, что не может захватить такую же «куколку» в Чертоги Великого Духа, и ощутила нестерпимую боль от того, что никогда уже не увидит Тантая, Нитэки и Нибунэ…

Тайтэки, полутысячник и Хунган умерли сразу. Вбежавшим на зов Барикэ «беспощадным» повезло меньше — они дожили до рассвета и мучились бы еще день или два, если бы прискакавший из Матибу-Тагала Экагар не приказал немедленно свернуть лагерь, а раненых, во имя Великого Духа и из сострадания, прикончить.

* * *

— Тебе незачем обманывать Небожителей, охраняющих Врата! — убежденно сказала Кари, глядя в спину арранта, склонившегося над закипающим котелком. — Если уж ты недостоин Верхнего мира, то мне там и подавно делать нечего. — Поколебалась и решительно добавила: — Да и не хочу я туда попадать. Если ты недостаточно хорош для Верхнего мира, то он недостаточно хорош для меня.

Эврих подбросил в костер остатки циновок, старых кож и аргала, собранных девушкой на месте прежнего лагеря «стражей Врат». Покряхтывая, разогнулся, и Кари отчетливо стал виден длинный и красный, перекрещенный коричневыми нитями из овечьих кишок шрам, неузнаваемо изменивший левую половину его прекрасного лица. Ой-е! Девушка привычно стиснула зубы. Подступивший к горлу комок мешал дышать, на глаза наворачивались слезы, и ей нестерпимо хотелось прижать к груди изуродованную голову арранта, бормотать ему слова любви и утешения, баюкать, как больное дитя, пока не расправятся жесткие морщины, не засияют прежним нежно-зеленым светом упрямо прищуренные глаза.