Карабкаясь по искрошившейся винтовой лестнице, Эврих внезапно почувствовал головокружение и с тоской подумал, что правильно бывалые люди говорят: век учись, все равно дураком помрешь. Ну зачем, спрашивается, ему было, услышав вопли этих надумавших прокатиться по реке кровожадных степнячек, бросать свое чудесное убежище, в котором он успел так славно обжиться, отогреться и отоспаться, и бежать во тьму, лезть в темную как деготь воду, из которой, того и гляди, высунется зубастый зверюга и сделает его на голову короче? Чтобы нянчиться с этими чумазыми бабами, которые приняли его за какого-то злого духа и готовы были расчленить на месте? А ведь когда они обогреются и освоятся в башне, похвальное намерение избавить сей славный мир от ужасной твари, спасающей утопающих для того только, чтобы завладеть их душами, может вновь посетить его подопечных. Тогда, если маленькая Нитэки заснет — глазки у нее, кстати, сонные-пресон-ные, — заступиться за него будет некому и многомудрый Тилорн не получит своего «маяка» во веки вечные…

Борясь с головокружением и нежданно-негаданно навалившейся слабостью, Эврих все же добрался до облюбованного им зала прежде, чем погас факел, и, дабы избежать в дальнейшем каких-либо недоразумений, с места в карьер принялся рассказывать прекрасным незнакомкам о том, кто он такой и каким образом очутился на старом маяке. Пока женщины осматривали просторное помещение и подкладывали в огонь обломки просмоленных досок, аррант, кутаясь в истлевшую овчину плел небылицы несравнимо более правдоподобные, чем сама правда. Он продолжал плести их, когда, мало-помалу успокоившись, степнячки, коротко отвечая на его вопросы, начали распаковывать свои узлы и развешивать для просушки вещи над ожившим и самозабвенно задымившим костром. Он говорил и говорил, даже когда Нитэки заснула на руках у своей прелестной матери, которая к тому времени уже перестала опасливо коситься на спасшего их чужеземца, явно страдавшего недержанием речи и потому, без сомнения, ничуть не страшного, ибо понимал: не только сказанное им, но и сами звуки его голоса действуют на потрясенных женщин успокаивающе. Болтливый человек всегда кажется менее опасным, чем молчун, и хотя он далеко не всегда был уверен, что слушательницы хорошо понимают его речь, говорил, говорил и говорил…

После того как аррант замолк и глаза его сами собой закрылись, женщины, помолчав некоторое время и попереглядывавшись, с удивлением обнаружили, что, хотя вроде бы и не раскрывали ртов, незаметно успели рассказать ему много такого, о чем говорить первому встречному ни в коем случае не следовало. Они назвали свои имена. Поведали о том, что бежали из поселка кокуров, на который должны были напасть заключившие между собой союз хамбасы и сегваны. Что нанг хамбасов имел причины подвергнуть мучительной казни Тайтэки, бывшую некогда его женой, и Алиар, не уберегшую свою госпожу от повторного замужества, а куне сегванов охотно содрал бы со своей опальной супруги кожу за то, что она предупредила родичей о готовящемся на них нападении…

— Может быть, он и не злой дух, но наверняка колдун! — убежденно заявила Кари, с ненавистью разглядывая прислонившегося к разломанному бочонку незнакомца. — Вызнал все наши тайны и спит себе, как ни в чем не бывало!

— А по-моему, он просто из сил выбился. Смотрите, какой худущий! И в чем только душа держится? Слышите, как тяжело дышит? — Алиар склонилась над Эврихом.

Тайтэки, не выпуская из рук сладко посапывающую дочь, последовала примеру бывшей служанки:

— Похоже, занедужил. Оттого и кожа клочьями сходит и лицо в пятнах. Как бы к нам от него хворь какая не перешла.

— Ой-е! Вы как хотите, а я до завтрашнего утра отсюда шагу не сделаю! — твердо сказала Алиар. — Дрова есть, натаскал, видать, этот аррант с берега моря. Окно плащами завесим, чтобы не дуло.