Владимир Михановский. Путь «Каравеллы»
СЛЕДЫ
Остывали солнечные слитки, Долгая внизу клубилась ночь. Мы кидали на Землю пожитки, Чтобы от нее умчаться прочь. Выбрали приютом «Каравеллу», Взяли в звезды дальнюю мечту И летели к синему пределу. Умножая жизнь на высоту. Чтобы попасть на Синее озеро, нужно пересечь поле гречихи и пройти рощу, где в мирном содружестве обитают представители чуть ли не всей земной флоры – от сибирского кедрача до южноамериканской секвойи, где можно – в соответствующее время года, конечно, – встретить и подмосковный подснежник, и киргизский тюльпан. Такая «широта диапазона» достигается тем, что каждое растение отсека обитает в собственном микроклимате, который поддерживается скрытыми в почве системами. Либун шагал уверенно: он знал путь на озеро как свои пять пальцев. Синее озеро было любимым уголком кока, и он торопился сюда, едва выдавалось свободное время. Сейчас в оранжерейном только-только завязывалась осень. Листва деревьев, по происхождению принадлежащих умеренной полосе Земли, начинала кое-где блекнуть, желтеть, «опаленная кротким огнем увяданья». Ночью прошла гроза. Возможно, последняя из летних гроз, с легкой грустью подумал Либун. …Экипаж «Каравеллы» давно уже успел сжиться с тем, что климатическая установка оранжерейного отсека время от времени дарит им сюрпризы, совсем так, как это происходило на далекой старушке Земле. Климат на корабле был в известной степени самостоятельным, «необъезженным», как именовали его остряки-программисты, и иногда во всей красе проявлял свой строптивый нрав. Времена года в оранжерейном сменялись в той же неторопливой последовательности, что и на невообразимо далекой, с каждой секундой все более удаляющейся от корабля Земле. Поломать эту последовательность, впаянную в нейронную память климатической системы, было невозможно. В воздухе стоял тонкий, какой-то грустноватый запах меда. «Отрада пчел – созревшая гречиха к обочине дороги подошла», – мелькнуло в голове у Либуна. Впрочем, какая же это дорога? Тропинка, по которой шел кок, отягощенный немудрящей рыболовной снастью, была еле приметна. Ее и тропинкой-то, собственно, можно было назвать с большой натяжкой, не то что дорогой. Это были едва приметные следы, выдаваемые то чуть примятой травой, то сломанной веточкой, то вдавленным в землю листком. Иногда попадалась глубокая, резкая вмятина – это был след щупальца Тобора. Некоторые следы были старыми, почти смытыми дождем. Однако следы Тобора, которые не спутаешь ни с чьими другими на корабле, показались Либуну совсем свежими. «Тобор недавно был здесь», – подумал кок. Еще один поворот, отмеченный кряжистым, раскидистым дубом – гордостью отсека, – и сразу же за деревом, вдали, в лощине, глубоко внизу блеснут сизой сталью воды Синего озера. «Почему, кстати, синего? Вода в нем чиста и прозрачна как слеза». А там, за озером, на крутом противоположном берегу притулился низкий дощатый домик, почти скрытый разросшимся терновником: на него повышенная тяжесть на корабле оказала удивительно благотворное воздействие. За все время полета Либун был в избушке только раз, в прошлом году, тоже осенью. Побродил и ушел, а в записной книжке, тщательно охраняемой от постороннего глаза, остался набросок осеннего пейзажа: «Смыкает веки предвечерний сон, ползет по круче ветхая ограда. Водой озерной четко отражен забытый уголок пустого сада. Смотрю на дно, в простую синеву, на бег привычный облачных скорлупок. Осенний мир, в котором я живу, – он так же позабыт и так же хрупок». Кок обошел заячий след, поежился от утреннего холодка: зря не надел куртку. |
