Одинцов смотрел, как Ртищев и Манжула повторяют прием. Десять раз, двадцать, тридцать… Ртищев да еще, пожалуй, Вася Шостак из третьей группы были его любимыми учениками, хотя в подобных выражениях он никогда о них не думал, и слово «любимый» как-то само собой заменялось на «перспективный». Чего Одинцов был лишен, так это сентиментальности. Четверть века в десанте, спецназе ГРУ и Управлении внешней разведки сентиментальность вышибли начисто, вместе с другими иллюзиями – такими, к примеру, как обеспеченная старость или радости семейной жизни. Дважды он был женат, но не дождался ни счастья, ни наследников, как, впрочем, и достойной пенсии. Если бы не Шахов… Полковник нахмурился, но додумал мысль до конца: если бы не Шахов, пришлось бы сейчас соображать, сколько на хлеб, а сколько на лекарства. От дум таких с катушек съедешь… Многие и съехали, прямо в Полночь, что Одинцову казалось трусостью. Он был человеком отчаянным, но не способным на самоубийство, считавшим его позорным прогрышем.

Прикрикнув на бойцов, чтобы двигались поживее, он поднял голову. На смотровой галерее кто-то стоял; темная плотная фигура тонула в полумраке, потом мужчина наклонился над перилами, сверкнули золоченый погон, пуговицы форменной тужурки, и Одинцов отвел взгляд. Шахов, его благодетель… Сергей Борисович Шахов, генерал-лейтенант, начальник Проекта и бывший сослуживец по ГРУ… Большой удачник! Одинцов, уж так вышло, топтался в местах отдаленных и неприятных: то в ангольских болотах, то в афганских горах, а сослуживец прочно сидел в Москве, пока не высидел должность куратора спецразработок. Тут его карьера быстро пошла вверх, плечи украсились генеральскими звездами, штаны – лампасами, а грудь – орденами, хотя психотронное оружие, квантовый аннигилятор и все остальное, что обещали ученые мужи, было – и оставалось – розовой мечтой. Пожалуй, все, кроме Проекта, но он военного значения не имел.

Одинцов снова взглянул на галерею, но Шахова там уже не оказалось. Проверка?.. – мелькнула мысль. Так ли, иначе, визит непонятный; обычно начальник его вниманием не баловал, хотя в неофициальной обстановке были они на «ты» и звали друг друга по-прежнему, Борисыч и Удин. Никаких проверок Шахов ему не устраивал, зная, что старый конь борозды не испортит.

Одинцов и в самом деле был опытнее всех инструкторов и порядком старше, хотя исполнилось ему всего лишь сорок семь. Для кого-то – возраст расцвета и зрелости, а для него – прозябания и грядущих недугов. Не зря считают на войне год за два… А повоевать ему пришлось немало.

Привычно кивая сотрудникам научного отдела, он неторопливо шагал по коридору, пока не добрался до перехода в жилой корпус и лестницы, ведущей на административный этаж. Здесь, у фаянсовой урны, перекуривали двое физиков, Лейбель и Козаченко, люди гражданские, но при виде генерала вставшие во фрунт. Козаченко, служивший когда-то в осназе, бросил сигарету и лихо щелкнул каблуками; Лейбель, не служивший никогда, про сигарету забыл, стоял, как набитый сеном мешок, но исправно поедал начальство глазами. Баргузин находился в тридцати восьми километрах от Новосибирска, а безработных физиков в Академгородке было пруд пруди. Козаченко и Лейбель об этом помнили.

Кивнув им тоже, Шахов поднялся наверх, в приемную, где секретарша Верочка доложила: все собрались и ждут.

– Мне и Брауну – чай, Гурзо – минералку, Виролайнену – кофе с коньяком, – распорядился он, шагнув к своему кабинету.

Комната была уютной и нравилась Шахову. Стены, обшитые панелями из светлой сосны, матово поблескивали и, казалось, еще хранили приятный смолистый запах. Окно, полускрытое шторами, выходило в парк, где ветви елей гнулись под тяжестью снежных шапок. Большой письменный стол у окна, с компьютером, селекторной связью и телефонами, был выдержан в лучших традициях финского дизайна, хотя изготовили его в Новосибирске, на Первой мебельной.