Елена Крюкова. Путь пантеры
Николаю Крюкову и Марте Франсес Рекамьер Баррера
Улитка, Улитка! Ты скользкая, как поцелуй! Ты живешь в Раковине, и Раковина прячет тебя от жадных глаз. Тебя можно выковырять из Раковины и съесть. Тогда ты превратишься из Улитки в человека. А человек – гаже тебя, Улитка. Человек – большая гадина. Он убивает и ест все живое. Он убивает себя. Он – самоубийца, ибо не знает, что такое Смерть и Жизнь. Ползи, Улитка, по земле, оставляй на песке мокрый след. Влажный след. След любви. Влажный поцелуй. Влага в глазах, слезы. Улитка, родная! Улитка, живая! Завтра, о, завтра ты сгниешь в Раковине своей. И люди найдут пустую Раковину на берегу. И люди станцуют танец вокруг Раковины на берегу. Омочат ноги в Океане. Омочат руки, груди и волосы. Поплывут. Соленая вода Океана плеснет им в глаза, во рты. Соленые слезы земли. Плывя под звездами, в Раковину будут трубить. Извлекать музыку из мертвой кости. Все, что бегает, ползает и летает, превратится в кость. Зачем же мы любим? Зачем же мы любим и умираем? Ведь все умрут, о дивная, скользкая, как губы в любви, теплая, горячая Улитка. Ведь все умрут. Пролог. Хлеб смерти
Ночь мазала лица и волосы синими, лиловыми чернилами. Звезд не видно: зачем людям звезды? Люди на Земле: бегут, плывут, семенят, падают, встают и опять бегут. Идут. Куда они идут, все эти люди? Они идут на кладбище. Огни вспыхивают и не гаснут. Огни бешенствуют, их золотые живые хвосты развеваются по ветру. А, это факелы! Ром глядел, как горит живой огонь: с треском, с вонью, фитили чадили и брызгали смолой. А вот и свечи, люди несут их в руках. Много свечей. Целый лес. Белый, ярко-желтый, густо-коричневый воск; дешевый парафин; нежные слабые язычки лижут черный воздух. Огни подсвечивают лица снизу, сбоку, будто высвечивают изнутри. Изнутри. Что у меня внутри? Потроха. Сплетения кишок. Наверное, они густо-синие, фиолетовые, переливаются живой кровью, и внутри их превращается в дрянь красивая и вкусная еда. Что еще? Сердце. Живой мешок. Кисет, полный крови. Бьется. Кровь делает так: тук-тук, – и я слышу этот стук. Слышу. Пока слышу. Теплая рука сильно, еще сильнее сжала руку Рома. Он шел по кладбищенской дорожке, держал Фелисидад за руку, и их ноги, соскальзывая с каменной крошки, вязли в грязи. Недавно прошел дождь. В ноябре, здесь? Редкость, почти чудо. Чудо Господне. А чудо всегда от Бога? Или от кого другого? Он усмехнулся. Фелисидад что-то весело говорила, ее птичий щебет долетал до его губ и щек и обжигал их. Всюду стоял шум, и Ром ничего не слышал. Шум, гам, веселье. Странное, немыслимое, дикое веселье. Здесь, на кладбище, люди не скорбели – они веселились. И Фелисидад то и дело поднимала к нему смуглое лицо, оно было расцвечено огнями неподдельной радости, и Ром должен был разделять эту непонятную карнавальную радость, не имея на то никаких причин. Они шли, пробирались среди людей и огней, и люди и огни все более сгущались, кучковались, роились, нависали живыми виноградными гроздьями над могилами – древними, старыми, вчерашними и свежими. Свежие могилы заметнее всего. Свежая грязь. Свежий холм. Пахнет разрытой землей. Пахнет палыми листьями и червями. Мраморный маленький памятничек; белая плита цвета молока. На плите лежат: пирог, торт, калавера – череп из твердого сладкого теста со вставленными в пустые глазницы золотыми монетами-глазами, и калака – искусно сделанный из такого же теста скелет. |
