– Ну что же, – сказал Март. – Все замечательно. Давайте заключать договор.

    – Давайте, – согласился мэр. – Я не слишком сведущ в такого рода делах…

    – Двенадцать тысяч, – сказал Март, еще раз оглядывая стены. Зал был чертовски хорош. Улыбка мэра стала чуть напряженнее.

    – Двенадцать тысяч? – переспросил он. – Динаров?

    – Такова цена подлинного искусства, – сказал Март. – Да вы не огорчайтесь – когда все будет готово, вам эти двенадцать тысяч покажутся – тьфу!

    – А что – деньги вперед? – осторожно спросил мэр.

    – Половину, – сказал Март. – А половину – потом. Справедливо?

    – Э-хе-хе, – сказал мэр. – И какой же срок?

    Март опять оглядел зал.

    – Ну, месяц-полтора. Может быть, два.

    – Ладно, – сказал мэр. – В конце концов, программа принята Национальным собранием. Так что черт с ними со всеми… На окончательное оформление договора ушел еще час, и Марту выдали в кассе шесть тугих пачек новеньких – только-только из станка – десяток. Тысячу он оставил на расходы, а остальные, перейдя через площадь на почту, разослал по известным ему одному адресам.

    И потекли дни. Пользуясь старыми эскизами, Март наметил композицию, стараясь, чтобы похоже было понемногу на всё (второй закон шлягера: новая мелодия должна походить на три мелодии сразу): на Телемтана, Глазунова, Шерера, на позднего Дюпрэ – когда он выдохся и стал копировать себя раннего. Раньше Март пытался копировать самого себя – это оказалось невыносимо. Это оказалось настолько невыносимо, что чуть не подвело его тогда к самоубийству, и лишь огромным усилием воли он заставил себя жить. Теперь он даже немного завидовал Дюпрэ – тот, очевидно, поступал так бессознательно, думая, что продолжает разрабатывать свою жилу… Да, пожалуй, только сознание, что ты еще нужен – немногим, но крепко, – да еще презрение к себе помогли ему тогда. Потом он приспособился, хотя и не до конца. Иногда он срывался – или когда невозможно было дальше терпеть, или по рассеянности, как в последний раз. Подумать только – рисунок пером на салфетке… Впрочем, и от меньших пустяков гибли люди, напомнил он себе. Внимательнее, Март!

    Однако на третий день он чуть-чуть не сорвался. Он начал пробовать краски, и сразу стало получаться – он поймал цвет. Теперь следовало как можно дольше продержаться на гребне волны, на этом непрерывном взлете-скольжении-падении, когда еще ничего не ясно, когда все впереди и понятно только одно – получается!.. Стоп, оборвал он себя. Остынь. Остынь-остынь. Он умылся холодной водой, посидел, потом карандашом пометил, какие участки каким цветом покрывать, и приступил к уроку, к раскрашиванию картинок; потом цветные пятна, слившись вместе, создадут почти то же самое, но это будет уже потом – и почти без его участия.

    Любое дело можно разбить на кусочки, на простые, доступные любому операции – и начисто выбить из него дух творчества. Любое, абсолютно любое…

    У него постепенно заводились знакомые.