– Он спас тебя, когда ты чуть не утонул и… Ты бы сдох, если бы не Лайт! Как собака! Зачем ты сделал это?!

Мэгги продолжала ругать его всеми гадкими словами, какие только могла вспомнить, и колотила Нильсена. Выбившись наконец из сил, она бросилась к койке, закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Как он? – спросил Эли у Поля.

– Трудно сказать, – пожал плечами тот.

– Я побуду здесь. Пойди поешь.

– Она не хочет тебя видеть, mon ami. Из-за того, что ты здесь, она только сильнее расстраивается.

– Я хочу, чтобы она поняла: я не хотел стрелять в него!

– Сейчас она не поймет. Может, позже.

– Миз Мак что-нибудь сказала? Как она считает: он… будет жить?

– Мадам сказала, что пуля попала под ключицу и вышла из-под лопатки. Она хорошенько обработала рану уксусом и приложила к ней свое индейское снадобье. Это все, что она могла сделать.

– А его голова? Это серьезно?

– Когда очнется – узнаем.

Эли все-таки уговорил Поля немного отдохнуть. Мэгги снова ушла в себя. Она гладила Лайта по голове и шептала ему на ухо:

– Твое сокровище здесь, Лайт. Я буду рядом с тобой. Никто тебе ничего плохого не сделает. Хочешь, я тебе спою? Ты всегда улыбаешься, когда я пою.

Красавица запела. Нежно, ласково, словно колыбельную малышу.

– Это наша песня. Ты обещал мне, что будешь любить меня, когда мы постареем. Хочешь, я спою тебе «Храбрый Вольф»? Я знаю все слова.

Мелодичным голосом молодая женщина пела куплет за куплетом из баллады о Джеймсе Вольфе, о его любви к англичанке, которую он называл «моя драгоценная».

Допев эту песню, Мэгги сразу же начала следующую. Ее тихое горе рвало Эли сердце. Теперь он сам удивлялся тому, что думал, будто ее можно разлучить с Лайтом. Лайт был ее сердцем, ее душой.

Сейчас, слушая эти песни, Нильсен преисполнился жалостью к самому себе. Когда он был совсем маленьким, у него были дед и бабка. И мама. Но не было любви. Потом появился Поль. Но дружба не любовь…

А у Батиста Лайтбоди было все, что важно для человека.

Полюбят ли его, Эли, когда-нибудь так же сильно?

Пришла Эй с едой. Она встала у дверей, слушая, как поет Мэгги. Потом поставила тарелку на стол у кровати. Колеблющееся пламя свечи падало на неподвижное лицо Лайта. Казалось, Мэгги не видит никого, кроме возлюбленного.

– Ма велела мне подежурить ночью и проследить, чтобы он не начал метаться – иначе может снова открыться рана, – прошептала Эй, садясь на скамью рядом с Нильсеном.

– Мэгги твое присутствие будет приятнее всего.

– Она погибнет, если он… не поправится.

– Ему повезло, что кто-то так сильно его любит.

– Она знает, что это ты виноват?

– Поль ей сказал. Лайт спас мне жизнь: нырял под лодку, высвободил мне ногу, когда ее зажало корягой, а потом откачал меня. Теперь она жалеет, что я не умер.

– А ты чего от нее ждал? Спасиба?

– Оставь свои издевки, Эй. С меня на сегодня больше чем достаточно.

– Тебе и правда худо, да?

– Я бы отдал руку, чтобы этого не случилось.

– Ты ужинал?

– Я не хочу есть. Он скоро очнется?

– Не знаю. В прошлом году один лодочник ударился головой. Он пролежал здесь три дня. Когда пришел в себя, то оказалось, что он не видит. Еще через два дня он умер. Похоронили его на горке.

– Успокоила.

– А я не пытаюсь тебя успокоить. Что ты нюни распустил? Сидишь здесь мрачный, словно это тебя подстрелили.