— Потому и прекрасный, — не так-то просто было смутить княгиню Бартлинскую. — Это чуть севернее Праги, в сторону польского Вроцлава. Оставить вам одного из своих лучников, чтобы у вас был надежный проводник?

— Лучше останьтесь вы, Сте-фа-ния.

— Тогда вы постоянно будете чувствовать себя стрелой, вставленной в туго натянутый лук, обращенный в сторону Градца-Карлове. Вас это не пугает?

— Еще как пугает!

— Вы бесподобны, Бог-дан…

— А вы… вы просто божественны, Сте-фа-ния…

17

Забывшись в поцелуе, они не сразу обратили внимание на то, что карета стоит. Причем стоит уже довольно долго.

Полковник выглянул в окошко. Никого. Ни живой души. Ночное светило взошло во всем своем голубоватом полнолунии. Степь казалась залитой его сиянием словно белым половодьем. Невесть как оказавшийся неподалеку, у разрытого холма, тополь устремлялся вверх своей строгой кроной словно минарет на обломках разрушенной мечети.

— Что-то тут не то, — пробормотал Хмельницкий.

Стефания полусонно улыбнулась ему. Она все еще пребывала в плену поцелуя, и происходящее вокруг, казалось, совершенно не интересовало ее. Это безразличие ко всему, что не соприкасалось с ее внутренним миром, поражало Хмельницкого еще тогда, когда они только по-настоящему познакомились, по дороге из Бахчисарая в Перекоп. Теперь он убедился, что сие свойство характера княгини вовсе не пригрезилось ему. Эта женщина умела сосредоточиваться только на том, что дорого и понятно ей, отбрасывая, отторгая от себя все остальное.

— А что именно «не то»? — неохотно разомкнула княгиня сомкнутые на плечах полковника руки.

— Все не то. Куда подевалась охрана? Где мы сейчас находимся?

— Не все ли равно, где?

— Извините, княгиня, это — степь, в которой наша карета видна за много верст. Ее давно могли выследить. Здесь враги и грабители нападают внезапно, как порыв урагана.

— Видно, мне так и суждено остаться здесь степной княгиней, предав свой Градец-Карлове, — вздохнула Стефания, не проникаясь опасениями полковника.

Выйдя из кареты, Хмельницкий обнаружил, что они стоят на небольшой возвышенности, между какими-то пригорками. А впереди, чуть левее тополя-минарета, чернеет нечто похожее на небольшой шатер. Но самое удивительное, что ни одного воина охраны поблизости. Даже грозные великаны-лучники княгини, всегда неотступно следовавшие за ней, теперь куда-то исчезли.

— Эй, кто здесь, на передке? — негромко спросил Хмельницкий, почти с радостью обнаружив, что одна живая душа все же объявилась.

— Пергаментно, полковник, пергаментно. Можешь считать, что и меня тоже нет.

— Ганжа, ты, что ли?

— Ганжа. Кто же еще?!

— А где остальные воины? — сурово спросил Хмельницкий. — Где охрана, пергаментная твоя душа?

— Там, за холмами. Чуть поотстали. Из лагеря им привезли еды и водки, опять же — шатер…

— А где мы находимся? Где, в какой стороне теперь наш лагерь?

— Тоже за холмами, только чуть дальше.

— А почему ты оказался вместо кучера?

— Так ведь он тоже там, за холмами.

— Пошел бы ты к дьяволу, Ганжа.

— Перейдете в шатер, я уйду. Не к дьяволу, а туда же, за холмы. Чтобы в случае чего…

— Постой, а что это за шатер?

— Шатер как шатер.

— Но кто его там установил?

— Никто не устанавливал. Едем. Видим: шатер стоит. Сухо в нем, тепло.