Мне положительно сделалось скучно его слушать. И не мне одному – Онофриев откровенно зевал. Доктор закурил папиросу и предложил мне, но я отказался. Тайна пропавшего пассажира занимала меня все больше и больше. Несмотря на энергичные протесты Ряжского, я еще раз осмотрел все вокруг, но не обнаружил ничего, кроме помятой травы и изломанных лопухов.

– Вряд ли его увезли далеко, – сказал я. – Хорошо бы осмотреть весь лепехинский лес.

Но тут Григорий Никанорович поднялся с места и заявил, что с него хватит. Он уже и так достаточно наслушался сегодня всякого вздора и более не желает, чтобы ему морочили голову.

– Ради бога, доктор, извините нас. Я полагал, что дело и впрямь важное, – добавил Ряжский, не без труда садясь на взбрыкивающую лошадь. – Да стой ты смирно, черт тебя дери! На сегодня, я полагаю, довольно глупостей, господа. Возвращаемся в город.

Делать было нечего. Доктор двинулся обратно к подводе, которая поджидала нас в сотне шагов. Я хотел было уже последовать его примеру, когда заметил, что у камня, на котором сидел исправник, что-то блестит. И, наклонившись, я увидел ключ. Тот самый ключ, который лежал вчера в кармане у Петровского.

Находка вызвала множество вопросов, но я не стал торопиться с ответами на них. Просто сунул ключ в карман и зашагал вслед за доктором.

Пора было возвращаться к очевидным делам.

– Вот, возводят на честного человека всякую напраслину, а сами-то, сами...

– Что – сами?

– Да ничего-с. Знаем мы таковских, как вы. Видали... Небось свалился с поезда бедняга, а вы его того... И обобрали. Все честь по чести.

У меня нет сил даже злиться.

– Что ты мелешь, старый дурак... – устало говорю я.

– Вот-вот, таковы они, в университетах учились которые! Только бы и оскорблять честного человека...

– Вы сына до самоубийства довели. Считаете себя честным?

Вместо ответа Стариков принимается выть, голосить, скулить, как собака. Слезы катятся по его бугристому, красному от пьянства носу... Старик жалок и омерзителен одновременно. А я смотрю мимо него и лениво размышляю, что раз уж Стариков додумался до обвинения меня в убийстве, то не исключено, что вскоре все соседские кумушки будут судачить о том же. М-да-с... Тяжелые мне предстоят времена.

– Ладно, хватит! Довольно, милостивый государь. Лучше расскажите, где вы были вчера утром приблизительно до полудня.

Он утирает слезы. Затравленно смотрит на меня.

– Господин Марсильяк... Ваше благородие... Чтоб я... Как на духу...

– Вы были вчера в лепехинском лесу? Предупреждаю, запирательство бесполезно, вас видели...

Старый трюк, и какой дешевый... Но срабатывает безотказно.

– Ну и что, что видели... – обиженно говорит Стариков. – Я ничего такого не делал.

– А что же вы делали?

Он вытирает щеки.

– Сын... Митенька... Вчера бы у него был день рождения... Я хотел... хотел... – Голос у него предательски дрожит, прерывается. – В церкви я был, – наконец говорит подозреваемый. – Там, на кладбище, могилка его... А я его пережил...

Он закрывает лицо руками и заходится в плаче.

– Говорят про какую-то собаку... А я никого не трогал... И никакой собаки не видел... Голубчик, за что они меня так?

Милые детки, Павлуша и Николенька, чтоб вам гореть в аду с вашими забавами! И мне вместе с вами, потому что мучаю человека. Человека дрянного, опустившегося – но все-таки сотворенного по образу и подобию того, кто выше всех и который все видит.