|
Вечером после дневных трудов мы встречались за аперитивом с мсье Тандерно, младшим административным агентом, уроженцем Ла-Рошсли. Тандерно общался с коммерсантами лишь оттого, что ему нечем было платить за выпивку. А что ему оставалось делать? Он впал в ничтожество. Денег у него не водилось. В колониальной иерархии он занимал наивозможно последнее место. Обязанности его состояли в прокладке дорог в лесах. Туземцы, понятное дело, работали там под дубинками полицейских. Но поскольку ни один белый не ездил по новым дорогам, проложенным Тандерно, а черные предпочитали им лесные тропы, чтобы их было трудней обнаружить и заставить платить налоги, и поскольку административные дороги Тандерно, в сущности, никуда не вели, они очень быстро, меньше чем за месяц, начисто зарастали снова. — В прошлом году я потерял сто двадцать два километра, — охотно сетовал этот фантастический пионер. — Хотите — верьте, хотите — нет. За время пребывания в Фор-Гоно я наблюдал у Тандерно лишь одно скромное проявление тщеславия, единственный случай хвастовства. По его словам, только он из европейцев в Брагамансе ухитрялся схватить насморк при сорока четырех выше нуля в тени. Это оригинальное свойство во многом утешало его. — Опять у меня из носу потекло, как у индюка! — гордо сообщал он за аперитивом. — Такое бывает только со мной. — Ну и тип же этот Тандерно! — восклицали в ответ члены нашей немногочисленной банды. Все-таки и от подобного удовлетворения была польза. Для тщеславия лучше уж что-то, чем вовсе ничего. Другим развлечением низкооплачиваемых сотрудников компании «Сранодан» были состязания в температуре. Это было нетрудно, но отнимало много времени, и днем мы от этого воздерживались. Температуру мерили позже, когда наступал вечер, а с ним приходила и лихорадка. — Ого, у меня тридцать девять! — Подумаешь! У меня вот до сорока скачет — раз плюнуть! Результаты проверялись регулярно и были точны. Светлячки помогали нам сравнивать градусники. Победитель, весь дрожа, торжествовал. — Ссать больше не могу — так потею! — честно рассказывал чемпион по температуре, самый изможденный из всех, хилый арьежец, сбежавший сюда из семинарии, где ему, как он признался мне, «не хватало свободы». Но время шло, а никто из моих приятелей не мог толком объяснить, что представляет собой чудак, которого я ехал сменить в Бикомимбо. — Парень со странностями! — предупреждали они, и все. — В колонии надо сразу же показать себя, — наставлял меня маленький арьежец с высокой температурой. — Середины не бывает. Для директора ты сразу либо золото, либо дерьмо. И заметь: оценивает он тебя с ходу. Что касается меня, я сильно побаивался, что оценен как дерьмо или что-нибудь еще похуже. Мои молодые приятели-работорговцы сводили меня в гости к еще одному коллеге по Компании, о котором стоит упомянуть особо. Владелец лавки в центре европейского квартала, заплесневевшая от усталости маслянистая развалина, он не переносил света из-за глаз, которые за два года беспрерывного поджаривания под рифленым железом жестоко пересохли. По его словам, он каждое утро тратил добрых полчаса, чтобы их раскрыть, а потом еще полчаса, прежде чем начать видеть. Самый слабенький луч причинял боль этому огромному запаршивевшему кроту. Задыхаться и мучиться стало для него нормальным состоянием, воровать — тоже. Он был бы совершенно выбит из колеи, если бы снова стал вдруг здоров и честен. Даже сегодня, столько лет спустя, его ненависть к директору представляется мне одной из сильнейших страстей, какие я только наблюдал в человеке. При мысли о директоре его начинало трясти от невероятной злобы, и он приходил в неожиданное бешенство, забывая даже о своих болях, что, впрочем, не мешало ему продолжать чесаться с головы до ног. |
