РД. Тем не менее твои песни воспринимаются как прокламации. Я помни воодушевление, которое всех охватило, в том числе и меня, в ДК «Невский», когда ты спел незалитованные тексты. Это было чисто политическое одушевление. Тогда казалось, что круче уже нельзя, но через год ты спел «Твой Папа — Фашист» и другое. Не страшно было?

Борзыкин. Страшно об этом петь было всегда. Я помню, чувствовалось такое раздражение отовсюду. А потом появилась уверенность, что надо просто спеть, а там будь что будет. По тем временам ничего хорошего быть не могло. Какая там популярность! Просто запрещаются концерты, какая тут, к черту, популярность! И кто знал, что будет перестройка? Но задача была — справиться только с самим со-бой, со своим внутренним цензором.

РД. Честно скажу, я не очень люблю социальные революции. Они всегда приносили больше несчастий, чем счастья. Боролись против одного ненавистного режима, а заменяли его другим, еще более гнусным. У ТЕЛЕВИЗОРА несогласие с окружающей действительностью обретает формы социальной революции. Или это не так?

Борзыкин. В моих песнях нет никаких советов, есть только констатация. Но из нее не может возникнуть революционного движения. Революция для меня — это внутреннее несогласие с действительностью. Я считаю, что это состояние двигает и любым искусством, и вообще жизнью. Я просто отражаю болевые моменты, и это мне помогает, потому что я выплескиваю свою боль и наполняюсь чем-то более серьезным. Выясняется, что это и другим людям помогает. И я думаю, что если бы в нашей стране преобладали люди Вашего склада или склада Бориса Гребенщикова, то никаких изменений — быстрых и серьезных — в нашей стране не было бы.

РД. По всей вероятности, именно такие люди и преобладают, потому что ни быстрых, ни серьезных изменений мне пока не видно. Если же действительно говорить серьезно, то мы всегда горели на желании быстрых изменений. Иногда это получалось — быстрые изменения, но только не в лучшую сторону. Быстро можно разрушить, построить быстро нельзя — это закон универсальный и для деревенской избы, и для человеческого общества. Поэтому я подозрительно отношусь к революциям. Они могут быстро разрушить то, что создавалось веками. Что они построят взамен — это мы видим сейчас, например. И я глубоко убежден, что новое разрушение, именно командное, насильственное разрушение хотя бы той же ненавистной всем административно-бюрократической машины, будет гибельным, так как приведет либо к гражданской войне, либо к диктатуре. Эту машину нужно разрушать изнутри, созданием таких условий, при которых она не сможет работать и развалится сама. И я как раз думаю, что если бы наши неуемные революционеры во всех областях не шарахались бы так из стороны в сторону на протяжении последних ста лет, то Россия была бы совсем иной сейчас… Разумные и спокойные люди провели бы другие — разумные и спокойные — изменения в обществе.

Борзыкин. Но вы не провели. Поэтому я и говорю, что вас легче подавить, что, собственно, и сделали двадцать лет назад.

РД. Я-то думаю наоборот — что нас подавить нельзя. Вот революционеров можно, а нас — ни в коем случае… Скажи, пожалуйста, как ты относишься к Мамонову?

Борзыкин. Я высоко ценю его актерское мастерство.

РД. И я тоже. Но еще больше я ценю его человеческую и, если угодно, гражданскую позицию. Мне ближе человек, вызывающий огонь на себя, чем человек, вызывающий огонь на других. Я первому больше верю. Петя поет: «Я самый плохой, я хуже тебя…», а ты поешь: «Твой папа — фашист!» А ведь в каждом из нас, не только в этих пресловутых «папах», «отцах общества», этого фашизма — навалом! Ты согласен?

Борзыкин. Есть у меня и такие песни. Из новых, наверное.

РД. Помнишь, Некрасов написал: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»? Как ты сам ощущаешь эту потребность любви?

Борзыкин.