|
В этот момент, все еще раздавленный ношей, ребенок пытался вновь подняться на хрупких ногах, несколькими кольцами зверь его уже почти совсем сжал, дважды обернулся вокруг его живота и, пройдя между ягодиц, обвивал одну ногу и поливал другую каплями своих испражнений, он стягивал его плечи и пока еще мягко опутывал шею, он украшал собой его голову, две змеиные морды раскачивались в воздухе, смотря на него; ребенок, ослепленный четырьмя глазами, попробовал, поднявшись, ухватить шею змеи, он потянулся, и зверь лениво дал себя обмануть, после того, как ребенку удалось поднять ношу, он напевал слова, схожие с народным плачем, которого мы не знали, он размахивал головой нага, словно добычей, и вся холодная и шелковистая громада змеи разжала объятие, ребенок повернулся, чтобы показать нам ее побежденной, освободился от ее груза, казалось, что он стал колоссом, или что змея была уже пустой оболочкой. Ребенок дважды обернулся вокруг себя, мед с крупинками тебаина, который ему дали выпить, немного притупил его чувства, он поднял ногу и перекинул двойную голову из руки в другую, его напев стал песней, мы различили варварские созвучия, придуманные ребенком, чей голос должен был покорить губительную волю монстра. Мало-помалу с каждой нотой, с каждым выдохом ребенка зверь обосновывался на его теле, становился более плавным, более жарким, он скользил, касался его, касался языком его живота, впадины меж ягодиц. Изумленный ребенок танцевал, обозначая в пространстве кабалистические знаки, уравнения, которые колдун постепенно решал. Тогда мы увидели, как фонтан ребенка приходит в движение и выплевывает на его живот три-четыре молочные струи, но первая детская сперма сводила двухголового нага с ума; два года назад, когда одного набоба представляли ко двору, изголодавшийся зверь укусил ребенка в шею и пах и тут же задушил своими кольцами. Как только охранники-нубийцы увидели брызжущее семя, прежде чем им приказали, и прежде чем еще нежный зверь его учуял, оба достали из ножен сабли, прямо на ребенке обезглавили зверя и следом изрезали его ревнивые и алчные объятия вокруг ног, вокруг живота, это был следующий танец, который танцевали уже нубийцы в ногах ребенка, пока на него хлестала синяя ледяная кровь, сливаясь с его теплым семенем. Колдун запричитал и, потребовав оплату, покинул шатер. Но вечером лихорадка все еще не была изгнана из тела ребенка. Думая, как утверждал целитель, что ночью ребенок умрет, мы сменяли друг друга у его изголовья. Но часовой на рассвете уснул, и, по случайности или нет, последним караульным оказался человек в тюрбане. Утром мы нашли ложе пустым, ребенок исчез; был ли он жив или мертв, украли ли его у нас? Мы все двинулись к пустыне, выкрикивая его имя.
На заре больного ребенка разбудил чей-то голос: он разлепил один глаз и увидел черное лицо раба, качающегося во сне, уткнувшись в грудь подбородком, может быть, спящий и мог говорить, но это был не он; меж тем голос продолжал настаивать, и печальный ребенок не мог сказать, был то мужской, женский или детский голос, он исходил скорее от какого-то музыкального инструмента, но временами произносил вполне понятные слова. Ребенок поднял голову, его взгляд уперся в темный свод шапито, ничье присутствие не выдавало себя, но голос продолжал его окружать. Потом он заметил, что голос начал от него удаляться, но приглашал идти за собой, идти за собой, в пустыню. Он поднялся, позабыв надеть что-то еще, на нем была только промокшая от потов рубашка, ставшая к утру почти картонной, и едва натянутые трусы, ноги были голыми. Когда он выбрался из шатра и вышел с уже слегка озябшими ступнями на простор песчаной поляны, он подумал, что вся эта материя, которая его окружала и по которой он шел, была снегом, и удивился, что она больше не жжет ноги. Он прошел дюны, голос исчез, но ребенок ориентировался, следуя за наполовину схороненным розовым диском солнца. Он шел долго, снимая неприятные повязки, полные гноя, приклеившиеся к затылку, чтобы защитить рану. |
