Бабушка стонет от удовольствия. Сейчас произойдет то, ради чего Женя приезжает сюда уже десять лет. С тех самых пор, как умер дедушка и она переехала к отцу.
- Спасибо, деточка, - говорит Елена Георгиевна.
Тома уверена, что Елена Георгиевна вообще разучилась говорить. Это не так. Она разговаривает. Но только здесь, в закрытой на защелку ванной, когда Женя усаживает ее в теплую воду. Между ними необъяснимая близость. Женю растил дедушка. Бабушка всегда молчаливо присутствовала, ласково наблюдала за ней. Сколько Женя себя помнит, бабушка всегда была больна. И всегда они любили друг друга, если вообще может существовать бессловесная, бездеятельная, воздушная - ни на что практическое не опирающаяся - любовь. Женя гладит ее по голове:
- Хорошо?
- Блаженство... Господи, какое блаженство... Мы ходили в Сибири в баню все вместе - Павел Алексеевич, Танечка, Василиса... И веники были... Снегу было много... Ты помнишь, деточка?
"Интересно, за кого она меня принимает?" - думает Женя. Но, в сущности, это не имеет никакого значения. Ради этого Женя и приходит. В неделю раз Елена Георгиевна произносит несколько слов. На считанные минуты восстанавливается связь со здешним миром.
- Зачем ты в чулан переселилась? - спросила ее Женя.
- В чулан? Какая разница... Пусть. - И доверительно: - А почему ты Танечку не привела? - Встрепенулась и смутилась.
Больше всего Женя страдала в те минуты, когда чувствовала, что бабушка переживает растерянность и недоумение. Женя намылила губку и провела вдоль выпирающего позвоночника. Что ей ответить? Иногда Жене казалось, что бабушка принимает ее за свою покойную дочь. Так оно, вероятно, и было, потому что в спутанных речах иногда проскальзывало имя Тани, обращенное к ней... Но случалось, что бабушка называла ее мамой...
- Вода хорошая? Не остыла?
- Очень... Спасибо, деточка. - Подумала и сказала шепотом: - Сегодня на меня какой-то мужчина кричал.
- Михаил Федорович? Михаил Федорович кричал?
- Ну что ты, деточка, он себе такого не позволит. Кто-то чужой кричал.
Женя слегка откинула голову, положила руку на лоб:
- Головку помоем. Ты глаза зажмурь, чтоб мыло не попало.
Елена Георгиевна послушно закрыла глаза. Пока Женя мыла ей волосы, она набирала в горсти воду и выливала себе на плечи, гоняла пальцами - играла, как играют дети, разве что без плавающих пластмассовых уточек и корабликов... Потом сказала неожиданно:
- На Томочку не сердись. Она сирота.
Женя уже ополоснула вымытую голову, подняла наверх жгут волос и всунула шпильку, чтобы не мешались...
- А я кто? А ты? Мы все сироты. Не понимаю, почему ее надо особенно жалеть?
- Голова - одна сплошная дыра. Трудно, - пожаловалась Елена Георгиевна.
- У меня тоже, - призналась Женя. - Вчера весь дом перерыла, часа три паспорт искала. Не могла вспомнить, куда положила. Вставай, пожалуйста. Из душа тебя окачу, и все...
Женя помогла Елене Георгиевне выйти из ванны, вытерла ее расползающейся от ветхости купальной простыней, смазала детским кремом ноги, паховые складки, опрелости, обещавшие со временем превратиться в пролежни, надела чистую рубашку и чистый халат. Повязала тюрбаном полотенце и, протерев рукой запотевшее зеркало, велела бабушке посмотреть на себя:
- Видишь, какая ты красивая.
Елена Георгиевна покачала головой и засмеялась. Там, в зеркале, видела она совсем другую картину...
В следующее воскресенье Женя не смогла приехать - накануне муж отвез ее в роддом. В те воскресные послеобеденные часы, когда Женя обычно расчесывала и сушила седые, переставшие с годами виться волосы Елены, уже произошло полное раскрытие маточного зева и началось изгнание плода: головка ребенка вошла в плоскость входа в малый таз. Они все еще составляли единое целое, Женя и ее ребенок. Волны мышечных сокращений и спадов были согласованны, но уже наступал момент, когда он начал совершать первые самостоятельные движения. |