— Ах, дурья башка! — шипит Макар. — Да тебя же первым виноватым и сделают. Скажут: сам и убил, злодей. Мужик бесправный — сподручный для обвинений. Зачем полиции убивца искать, когда такой вот умник к ним в руки пришел. Возьмут тебя в оборот — и сознаешься во всем, чего не делал. И мы за тобой пойдем.

— Да разве возможна такая несправедливость с простым человеком, — говорю, — не может такого быть.

Тут Макар совсем осерчал, всякого наговорил, повторять не буду. Колька с Петькой смотрят, как он меня чихвостит, рот открыв. Наконец артельщик наш выдохся и говорит:

— Все, не будет сегодня работы, уходить надо, пока темно. А чтобы с голодухи не сдохнуть, карманы выверните и одежку сдерните. Ему уже все равно, а нам копейка.

Мы с Петькой и Колькой переглянулись, кто первый желает. Никто не желает. Стоим, топчемся, на морозе не сладко. Макар обложил нас последними словами и сам лапы в пальто засунул. Вытягивает пачку ассигнаций, одни красненькие, по виду — не меньше тыщи!

— Видали, — говорит, — каков улов! Помогай, растяпы, будет чем душу согреть.

Тут уж нас уговаривать не пришлось. Взялись дружно. Колька перевернул его, на жилетке цепочка блеснула. Петька ее живо содрал с часами и за пиджак принялся, карманы выворачивал. Я тогда еще подумал: чего это мертвец такой мягкий, будто и не на морозе належался? Странное дело.

Тот случай остался в моей памяти. Скажу больше: он стал хорошим уроком. Жаль, что учимся мы на собственных ошибках. Что поделать, если в нашей работе, господа офицеры, невозможно прописать на каждый случай инструкцию или составить циркуляр. Приходится полагаться на собственное чутье, а оно иногда подводит даже самых опытных из нас.

Это случилось незадолго до Рождества, кажется, 4 или 5 декабря 1904 года. Я прибыл на плановую встречу со своим агентом. Для этих целей имелась явочная квартира в неприметном домишке. Содержалась она за счет отделения, но ключи хранились у меня. Мало ли что.

Как обычно, я прибыл с запасом в полчаса: проверить все, предотвратить любые случайности. Комнату давно не топили, да и не проветривали, воздух был спертым. Я решил не зажигать свет и сидел в сумерках.

Скрипнула дверь. Второй ключ был только у моего агента. Я проверил по карманным часам: агент пунктуален. Замечу, что часы эти были со мной еще с начала карьеры в Харькове, хоть польского серебра, но я к ним привык. Что-то вроде талисмана.

Агент вошел тихо, сел напротив. Мы не подавали друг другу руку, так было заведено. Я позволил себе несколько ничего не значащих вопросов о здоровье и погоде и затем приступил к делу, спросив отчет о проделанной работе. Отчет излагался с большим количеством подробностей, когда предмет изучен глубоко или желают пусть в глаза пыль. Я терпеливо слушал, ничем не выражая своего отношения. Это было ни к чему.

Окончив монолог, агент ждал моей реакции. Я позволил себе большую паузу, не хуже великого трагика, да хоть того же Щепкина или Варламова-Дальского. Наконец, когда молчание стало тягостным — я давно заметил, что молчание в полутьме всегда кажется предчувствием беды, — сдержанно поблагодарил и сказал:

— Эта информация имеет некоторый интерес. Но для вас, дорогой Шмель, отныне будет новое поручение. Куда интереснее попа Гапона и его фабричных. С этими господами вы прерываете все отношения. Раз и навсегда.

Агент попытался возражать. Я не стал объяснять, что сменить задание пришлось, так как Шмель выдавал откровенную дезинформацию. Видимо, революционное окружение Гапона раскусило предательство. Выдумывать достойные объяснения было утомительно, а сообщить настоящие причины — глубоко ранить самолюбие Шмеля, и так болезненное сверх всякой меры. К тому же агент обходился нам изрядно.