— Все зависит от того, насколько развит твой интеллект, — возразил Питер. — Помнишь, подобная ситуация описана еще у Эдгара По в «Похищенном письме». Очень тупой убийца вообще не заботится об алиби. Несколько более сообразительный думает, что хорошее прикрытие поможет ему избежать подозрений. Самый изворотливый может рассуждать следующим образом: «Все ожидают, что предполагаемый убийца предоставит первоклассное алиби, следовательно, чем искуснее я постараюсь замести следы, тем больше вызову подозрений. Но я поступлю хитрее: создам алиби, которое будет иметь некоторые изъяны. Тогда полицейские определенно решат, что я невинен, ведь, по их логике, будь я замешан в деле, я бы сделал все так, чтобы комар носу не подточил». Если, например, я был бы убийцей, то воспользовался бы именно третьим вариантом.

— И все это могло закончиться чрезвычайно печально.

— Не спорю. Полицейские, в свою очередь, могут оказаться умнее, чем я думаю, и быстро раскусят мою хитрость. Кстати, жаль твой велосипед, да?

Уотерз снова взял в руки палитру.

— Не хочу обсуждать эту чушь.

— Я тоже не хочу. Рисуй-рисуй! Хм, сколько у тебя кистей. Ты пользуешься всеми?

— Нет, — саркастически улыбнулся Уотерз. — Они здесь стоят просто для красоты.

— Ты постоянно хранишь живописные принадлежности в этой сумке? Я смотрю, порядок у тебя, как в дамском ридикюле — все свалено в кучу.

— Я всегда могу найти то, что мне необходимо.

— У Кэмпбелла имелась такая же сумка.

— Подумать только, сколько между нами общего!

Уотерз выхватил сумку из рук его светлости и, пошарив там, достал тюбик марены розовой. Он нанес немного краски на палитру, закрутил крышечку и бросил тюбик обратно.

— Ты пользуешься розовой мареной? — полюбопытствовал Питер. — Некоторые говорят, что этот цвет весьма груб.

— Иногда он полезен, особенно если его употреблять к месту.

— А разве не считается, что эта краска очень нестойкая?

— Есть такое мнение. Впрочем, я не часто ее беру. Ты что, решил начать изучать живопись?

— Что-то вроде этого. Познаю разные методы, стили, приемы… Очень любопытно. Жаль, что я никогда не видел Кэмпбелла за работой. Он…

— Ради всего святого! Хватит сводить все разговоры к Кэмпбеллу!

— Почему? Ты сам однажды говорил, что запросто мог бы подделать манеру Кэмпбелла, если бы захотел. Это было накануне, перед тем, как его пристукнули… Помнишь?

— Совершенно не помню.

— Да, ты был тогда изрядно пьян, так что я, в общем-то, сообразил, что ты, как бы это сказать, слегка преувеличиваешь. Вот, погляди, заметка о нем в «Санди Кроникл». Где же она, черт возьми? А, вот! Здесь сказано, что смерть Кэмпбелла — огромная потеря для мира живописи. Цитирую. «Его неподражаемый стиль…» Ну конечно, надо же что-то написать, «…сугубо индивидуальная техника…» Какая удачная фраза! «…поразительная проницательность и несравненное чувство цвета — все это позволяет причислить его к лучшим нашим живописцам» Я давно заметил, что безвременно скончавшиеся люди зачастую ни с того ни с сего зачисляются чуть ли не в гении.

Уотерз фыркнул.

— Знаю я, кто пишет в «Санди Кроникл»! Кое-кто из шайки Хэмблдона. Но Хэмблдон — на самом деле отменный живописец. А Кэмпбелл стянул у него худшие приемы и построил на них свой стиль. Говорю тебе…

Неожиданно дверь студии резко распахнулась, и в студию ввалился запыхавшийся Джок Грэхем.

— Уимзи здесь? Прости, Уотерз, но я должен поговорить с ним.