— Я знаю. — Наверное, это кажется нелепым, но у меня на глазах выступили слезы. — Мне не нравится, что они тикают. Я ничего не могу поделать. Я выставила часы за окно, чтобы их не слышать.

— Никогда не слышала чего-либо подобного, — сказала Вера.

— Почему ты не пришла и не сказала нам, что тебе не нравится их тиканье?

— Не хотела вас беспокоить.

— Вне всякого сомнения, лучше было бы побеспокоить меня, — очень мягко и спокойно сказала Иден, — чем портить мои часы.

— Я их не портила. Они идут.

— Нет никаких причин плакать, — сказала Вера. — Слезы тут не помогут. Что у нас с яйцом? Оно кипит не меньше десяти минут.

Иден выудила яйцо и поместила в мою подставку.

— Я предупреждала, что тебе не понравится вкрутую. Бог мой, мне нужно бежать. Посмотрите, который час!

Я осталась с Верой одна. Она несколько минут еще продолжала рассуждать о часах, о ценах на них, о неизбежности тиканья, время от времени отклоняясь от темы и заявляя, что в моем возрасте нельзя быть такой нервной. Тогда я ничего не знала о проекции, но теперь понимаю, что столкнулась именно с этим явлением. Мое яйцо несъедобно. Я должна позволить ей сварить другое. Не способная обижаться, она полагала, что на меня не подействует полученная выволочка. Я вытерла вымытые Верой тарелки. Поднявшись к себе в спальню, обнаружила, что часы исчезли. Куда их убрали, так и осталось для меня тайной, но до самого отъезда они больше не попадались мне на глаза.

Тот мой визит продлился недолго. «Странная война» действительно оказалась странной; поговаривали, что к Рождеству она закончится, и через две недели отец приехал в Грейт-Синдон, чтобы забрать меня домой. Пять месяцев спустя, в марте следующего года, Иден прислала мне перевод на пять шиллингов по случаю дня рождения. Примерно в это же время Вера приезжала на целый день в Лондон и подарила мне две полкроны, так что у меня имелась возможность поблагодарить ее лично.

Я не отправила Иден письмо с благодарностью вовсе не потому, что была ленива, плохо воспитана, не любила писать письма или мне не нравилось получать пять шиллингов. Просто не знала, о чем писать Иден. Мне абсолютно ничего не приходило в голову — кроме слов благодарности. В то время среди моих чувств к ней и к Вере преобладал трепет. Тем или иным способом они унижали меня, и в их присутствии я чувствовала себя ничтожной, безнадежной, не способной ни в чем с ними сравниться. Если я напишу, то с письмом обязательно будет что-то не так. Или грамматические ошибки, или неразборчивый почерк, или неправильно написанный адрес. Конечно, я писала Иден и раньше, всегда подписываясь «с любовью от». Может быть, теперь, после того, как мы так много времени провели в обществе друг друга и я получила столько уроков, практических и метафизических, относительно образа жизни, это нужно изменить? Может быть, следует завершать письмо фразой «люблю», «обожаю» или — вследствие ее явного разочарования во мне из-за часов и многих других вещей — употреблять более сдержанное, «с уважением»? Я не знала и поэтому решила промолчать.

Возмущенное письмо Иден отец получил месяц спустя. Оно его очень огорчило. Думаю, испортило настроение на весь день.

— Я бы хотел, чтобы ты написала Иден. — Он ограничился этой фразой, но повторил ее несколько раз, а потом прибавил: — Теперь ты напишешь Иден, правда?

Я так и не решилась. Тот инцидент меня очень расстроил. Разумеется, теперь я уже никогда не смогу взглянуть в лицо Иден или заговорить с ней, думала я, а что касается сестринских отношений, то об этом не могло быть и речи. Письмо отдалило нас друг от друга, и мне поначалу казалось, что оно удвоило шестилетнюю разницу в возрасте.