Когда зал очистили от них, король жестом подозвал нас.

 Мы стояли над кучей драгоценностей, распространяющих запах выгребной ямы, три сообщника: властитель, плут и дурак.

 – Вот теперь глотай свою долю! – сказал Зия Имельдину и милостиво указал подбородком на кучу.

 – Как, ваше величество, прямо сейчас?! – тот в замешательстве отступил на шаг.

 – Да, сейчас. В твоем распоряжении минута.

 Тесть колебался еще секунду – секунду, стоившую бриллианта; затем начал работать: наклон к куче – мгновенный выбор – энергичный, остервенелый глоток. Он хватал «звезды» первой величины и ни разу не ошибся.

 …Потом, размышляя, я понял, почему король Зия облек свою «милость» в такую форму: он чувствовал себя неважно. Все‑таки совершил ограбление, хоть и по‑королевски, суетился, бегал, потерял (или показал?) лицо. В такой ситуации нет лучшего утешения, чем убедиться, что рядом с тобой еще большие подонки, чем ты сам.

 – Довольно! – остановил Зия тестя, который вошел в раж; указал подбородком на кучу мне. – Теперь ты. Тоже минута.

 Скорее бы я согласился быть четвертованным! Имельдин – сверкающий и свете факелов пищеводом и верхней, самой широкой частью желудка – глядел на меня с тревогой и недоумением.

 – Ну, что же ты! – поторопил король – и нутром выразил: «Брезгуешь, падло?!»

 – Счастье бескорыстно служить вашему величеству для меня дороже любых драгоценностей, – сказал я ровным голосом, сильно надеясь, что из‑за неверного освещения прочесть мои подлинные чувства не удастся.

 – Бескорыстно?.. Э, милейший, ты и в самом деле демихом. Бескорыстно!.. Бескорыстные‑то как раз меня и подвели. Вce, убирайтесь!

 Возможно, король и прочел мои чувства. Но в конце концов он ведь остался не в накладе.

 Мы выбрались из дворца прежним путем: из ниши на стену павильона, оттуда на тиквойю, по ее стволу вниз – и в темную глубину парка, к известной Имельдину лазейке в ограде. Тесть теперь опасался открытых мест. Вскоре мы спускались с горы по каменистой тропинке, уникальная пара в лунном свете – темный скелет и рядом – сияющий бриллиантами желудок. Сначала шли молча, прислушивались, нет ли погони. Вокруг было тихо, только ветерок чуть шевелил листву в верхушках деревьев.

 «Бриллиантовый желудок» воспрял, принялся ругать меня.

 – Чистоплюй, тоже мне…. ведь вдвое больше несли бы сейчас! Сплоховал, Гули, не ждал от тебя! Подумаешь, эко дело, ничего с тобой не случилось бы, как не случится и со мной. Ладно, – он щедро хлопнул себя по животу, – половина все одно твоя. Я не жаден, да мы и родичи, хе‑хе! Теперь и в академию птицей пролечу, вот увидишь. Думаешь, этот их конкурс с подсчетом извилин объективен? Эге! Какую‑то складку можно посчитать отдельной извилиной, а можно продолжением предыдущей. Один камешек, – он снова похлопал себя по животу, – и у меня все складки пойдут как извилины не только в мозгу, но и на шее, хохо‑хо!

 Я молча шагал с наветренной стороны и думал, что в жизни темнотика есть свои преимущества: если и окажешься в дерьме – то все‑таки снаружи. А здесь можно и изнутри. Я понимал, что Имельдин говорит сейчас не для меня, а больше для себя самого – на остатке куража, заряда погони за удачей, который и заставил его на финише так непоправимо изменить себе. Будь он спокойней, будь У него хоть время подумать, он бы так не поступил – я же его знаю. И когда заряд кончится, ему будет худо.

 …Жил человек, стремился к успеху и признанию, увлекался замыслами, предприятиями, они не удавались, а неудачи распаляют.