«механически заимствованные на Западе модные идейки»

Откровенно говоря, мне кажется странной это выяснение «кто виноват» — тот, кто создал утопическую идею, или тот, кто добровольно прыгнул в утопию.

Насколько мне известно, ни Пуффендорф, ни Лейбниц не навязывали Московии своих идей — ни силой оружия, ни силой банковских займов.

И тут я вынужден в третий раз напомнить — в самой Германии идеи Лейбница вовсе не были руководством к действию. То есть сам Лейбниц вызывал огромное уважение в обществе; это вообще одна из самых симпатичных и привлекательных черт немецкой культуры — последовательное уважение к ученым людям, почитание умников, высокий общественный статус профессуры. Но тут позиция была какой? Вот ты написал еще одну ученую книгу и в ней что–то интересное доказываешь? Молодец! Как приятно иметь дело с ученым и активным человеком! Мы охотно издадим эту книгу, обсудим её и высоко оценим твои интеллект и талант. Мы посадим тебя на почетное место за обедом у герцога или короля, мы будем тебя дружно уважать, мы позволим прочитать еще один курс студентам и заплатим неплохие деньги. Но вот начать переделывать жизнь так, как это написано в твоей книжке? Гм… Лучше уж ты посиди еще в своем кабинете, почитай лекции и подумай — может, напишешь что–нибудь не менее интересное.

Германия вовсе не стремилась прыгнуть в утопию… по крайней мере, в XVII веке. Дело тут не в каком–то природном совершенстве немцев; настанет день, и Германия ухватится за утопию расовой теории — утопию еще более дикую и отвратительную, чем утопия «регулярного государства». Но тогда — время не пришло, потому что общества кидаются в утопии не из–за качества самих утопий, а в силу совершенно иных причин.

Ведь и «Город Солнца» Томмазо Кампанеллы опубликован еще в 1623 году, но ни в его родной Италии, ни в других странах Европы никто и не подумал упразднять частную собственность и семью, строить «общество будущего». Все пожали плечами, и только.

Так же и Фурье в XIX веке писал всем королям, премьер–министрам и богатым людям в Европе, все рассказывал, как им необходимо отказаться от государства, частной собственности и семьи и начать жить общинами–фаланстерами. Но, насколько мне известно, ни от одного из своих адресатов он не получил ответа — никого не интересовали бредни полусумасшедшего болтуна.

Общество востребует утопии и пытается перестраивать по ним жизнь только в одном случае: если быстрое развитие угрожает такими же быстрыми, необратимыми изменениями.

Утопии нужны тому, кто хочет взять технический уровень европейской цивилизации, передовых стран, но не хочет, чтобы в его стране установился бы такой же тип общества. Тому, кто хочет иметь такие же вещи, как европейцы, жить так же богато, но не хочет жить так же свободно.

Можно сказать и еще более жестко: попытки внедрить в жизнь утопии порождаются страхом свободы. Не случайно же создаются утопии, как правило, в самых развитых странах, но осуществляются не в центре, а на периферии Европы: в тех самых странах, жителям которых быстрое промышленное и культурное развитие угрожает потерей привычного образа жизни.

Но есть тут одна странная, не очень понятная мне самому закономерность: опыт истории показывает, что славянские народы особенно предрасположены к прыжку в утопию. Судите сами! Ни на острове Корсика, ни на Сицилии никакие такие утопии никогда не осуществлялись. В Испании в 1920 годы попытки осуществить то ли коммунистическую, то ли анархистскую утопию производились. Но разразившуюся гражданскую войну 1936—1939 годов испанцы выиграли — не отдали свою страну любителям утопий для постановки их экспериментов.