|
Тем не менее, мне часто высказывали сомнения в надежности Смиргела, особенно после того, как он стал работать с англичанами, правда, исключительно чтобы дезинформировать их — во всяком случае, так он говорил. Все может быть — почему бы и нет? Во время войны чего только ни говорят, и никто никому не верит. Тем не менее, старые сводки с фронтов должны где-то быть, если только французы не догадались уничтожить их, чтобы избежать ненужной переоценки ценностей. Их можно было бы понять. Ведь они проявили даже больше рвения, чем мы, когда началась охота за инакомыслящими. Я полагаю, не возникло бы только серьезного сопротивления, если бы мы не проводили так рьяно политику рабского труда. Это вызвало волну недовольства, и люди, чтобы избежать трудовой повинности, побежали в горы. Как только и побеги стали массовыми, англичане начали забрасывать туда парашютистов, чтобы те организовывали военизированные отряды сопротивления. Из убежавших рабов. Ну и к тому же, территория вокруг Лесаля и крепости Лангедока оказалась очень удобной для подобных операций.
Генерал сокрушенно покачал головой и продолжал: — До чего же сложно было иметь дело с тремя, в сущности, дублирующими друг друга разведывательными ведомствами. Они частенько выдавали нам прямо противоположные объяснения одних и тех же событий. В круг моих обязанностей входили сугубо военные надобности, хотя приходилось быть в курсе всего. Я зависел от боевых командиров и поэтому располагал собственной разведкой, которая занималась исключительно ими. Потом появился военный комендант, у которого была своя служба безопасности, напополам с французской милицией. Ему это не нравилось, так как он не доверял этой их милиции, правда, ему удавалось спихивать французам большую часть грязной работы. А они не возражали. И даже словно бы получали удовольствие, издеваясь над своими же. Вот почему милиция оказалась сейчас в таком положении, ведь ее многие возненавидели тогда. Французы народ злопамятный, они ничего не забывают и не прощают! Генерал что-то рисовал тростью на гравии — схему дублирующих друг друга разведок; потом постучал ею пару раз и заговорил вновь: — Понимаете? Мы хоть и работали вместе, но внутренне были сами по себе. Милиционеров все недолюбливали, и они всем платили тем же, тем более что у них была нечиста совесть. Поэтому французская милиция поспешила завладеть документами. Насколько я понимаю, ни один документ не будет обнародован. В любом из них — сплошь обличающие факты. Попомните мои слова, все эти бумаги будут уничтожены, а из пепла восстанет новое племя — племя героев войны. Французы знают толк в пропаганде, к тому же им надо доказать, что они что-то делали, иначе их не допустят за стол мирных переговоров. Во всяком случае, так мне кажется! Но они наверняка сказали бы, что у меня предубеждение на их счет. Вздохнув, он покачал головой — печально и укоризненно. Беседа продолжалась в несколько сумбурном виде: генерала до того пьянила возможность говорить на родном языке, что он мысленно корил себя за не приставшую мужчине и солдату чувствительность — и едва не плакал от благодарности. Тем более что беседовал он словно бы с мерцающим призрачным двойником его любимой Констанцы… волны любви захлестывали старое сердце генерала; словно ветер воспоминаний, налетая, раздувал пламя из углей, которые он считал давно остывшими. Он даже настолько осмелел, что протянул руку и прикоснулся к ее пальцам, которые она не отдернула, позволив им несколько чудесных мгновений лежать неподвижно в его ладони. Генерал воодушевился еще сильнее, однако ему почти нечего было рассказать о Ливии. Очевидно, что Констанс надо попытаться отыскать Смиргела, посоветовал он. Тогда она рассказала, как под конец войны — накануне большого отступления — Смиргел приехал к ней и спросил, каково ее мнение насчет одного документа. Вроде бы там была оценка сложившегося на тот момент состояния войск. |
