Приняв решение, Квинн опустил Мередит на землю. Он снял свой пояс и связал ей руки, затем заткнул рот полоской материи, оторванной от ее нижней юбки; подняв ее на руки, быстро пошел по темной улице туда, где его ждала лошадь.

На палубе “Лаки Леди” никого, кроме вахтенного, не было. Квинн, не глядя на часы, решил, что сейчас было около трех часов ночи — достаточно поздно, чтобы почти весь экипаж спал.

Он взглянул на свою ношу и встревожился. Она по-прежнему была без сознания. Когда он наносил в темноте удар, то думал, что перед ним мужчина, и поэтому не был особенно нежен. Соскакивая с осторожностью с лошади, Квинн одной рукой, близко к своему сердцу, прижал ее голову, и жест был почти любовным. Кляп был заботливо скрыт под его большой рукой.

Для вахтенного Квинн припас заговорщическую улыбку.

— Выпила немного больше, чем следовало, — он ухмыльнулся. — Вы не могли бы завести лошадь на борт и отправить Кэма в мою каюту? У меня есть для него поручение.

— Да, сэр, — ответил вахтенный, хорошо зная, кто владеет пароходом.

Капитан Квинн принес Мередит к себе в каюту и положил на кровать. Зажег газовый рожок и снова вернулся к ней. Сняв капюшон с головы, он мягко погладил синяк на ее виске.

Она выглядела беззащитной. На лице не было пудры, и в мигающем свете кожа выглядела мягкой и блестящей, но на скуле краснело пятно. Волосы, не завитые в тугие локоны, которые никогда ей не шли, рассыпались во все стороны, открывая овальное лицо, казавшееся совершенным.

Длинные темные ресницы закрывали ее темно-карие глаза, в которых ничего никогда нельзя было прочесть.

Что же она скрывала?

Не будь глупцом, сказал он себе. Вспомни другую женщину, которая казалась ужасно беззащитной, а ее козни стоили тебе восьми лет жизни. Женщины были все те же — предательницы. А вот эта, решил Квинн, была еще похлеще многих. Она совершенно точно не была такой, какой казалась. И это было чудовищно.

Он убрал кляп и развязал пояс, который туго стягивал ее руки, и заменил его полосой, оторванной от простыни. То же самое проделал и с ее лодыжками, но прежде его злой, но зоркий глаз отметил красоту их форм. Еще одним куском материи он связал ее лодыжки с запястьями так, что она едва бы смогла пошевелить ими.

Довольный тем, что он все так проделал, и при всем этом ей достаточно удобно, он принялся приводить ее в чувство. В кувшине была вода, и он немного отлил в чашку, стоявшую у постели. Квинн взял чистое полотенце, смочил его и, присев на край постели, стал обтирать ей лицо, надеясь, что она очнется. Хотя ее дыхание было спокойным, он уже начал беспокоиться.

Было видно, что холодная вода подействовала. Медленно, очень медленно, поднялись ресницы, она вздрогнула, словно пытаясь стряхнуть боль, которую, должно быть, чувствовала. Наконец, глаза полностью открылись, и он мог видеть, как, в полном замешательстве, она оглядывала незнакомый потолок, а затем ее взгляд переместился на него, и глаза расширились от ужаса.

Она попыталась привстать, и Квинн заметил, как в ее глазах отразилась сначала паника, а потом, когда она поняла, что ее руки прочно связаны, — в глазах появилась злость. Она попыталась поднять руки, но кусок простыни, который связывал их с ногами, задрал ее платье так, что стали видны панталоны. Она тут же остановилась и покраснела.

Квинн занес руку над ее лицом, чтобы зажать ей рот, если она вздумает кричать, но тут же понял, что по каким-то своим соображениям она решила этого не делать. И хотя она и перестала вертеться, глаза ее по-прежнему метали молнии. Целая гамма чувств отразилась в них: страх, злость, унижение, а потом все сменилось знакомым пустым выражением, в котором ничего нельзя было прочесть.

Мередит была настолько хороша в игре, в притворстве, что он невольно почувствовал восхищение. Было очевидно, что она оценила положение и решила предоставить ему следующий ход.