В трубке был треск, и Катя не разобрала слов, которые затем сказал ей Белов. Только запомнила время прилета. Шесть часов вечера. И еще расслышала: «В пять приеду в институт».

В автобусе сидели у окна. Шоссе, вымытое дождем, блестело, как полированное. Потом пересели на трамвай, потом снова на автобус. Было тесно, Катя протиснулась внутрь, а Белов висел на подножке «А как же будем ехать с аэродрома?.. Тоже вот так?..» И она представила, как Майя — расфранченная москвичка, дочь «солидного литератора» будет трястись на подножке. Катины кавалеры в подобных случаях брали такси. Катя и сама бы могла взять такси — на последние, студенческие, по ей, конечно, было неудобно. И она опять думала о Павле Николаевиче, о том, как ему, должно быть, трудно живется без постоянной зарплаты, на редкие литераторские заработки.

За полчаса до прибытия самолета зашли в ресторан. Белов рассказывал веселые истории, анекдоты. Невольно ей вспомнились ее прежние знакомые: они тоже рассказывали анекдоты, но в них нередко содержалась откровенная пошлость. Слушать их было небезопасно. Теперь же, наблюдая за Павлом Николаевичем, за тем, как просто и естественно он себя ведет, как умно, изящно говорит, Катя с чувством неловкости вспоминала прежних знакомых. «Лучше быть одной, — думала она, — чем с этими…»

— Вы чем-то озабочены? — спросил Павел Николаевич.

— Нет, нет. Ничем.

— Общество старого, женатого человека вас не компрометирует?

— Что вы! Мне с вами хорошо, — простодушно призналась Катя.

Она поставила перед собой бокал, а Павел Николаевич, предупреждая ее желание, налил в него шипучий лимонад.

Девушка кивком головы поблагодарила. Раздался гул моторов в воздухе. Они вышли на перрон и, как все ожидавшие появления самолета, стали смотреть в небо. Павел Николаевич коснулся Катиного локтя, сказал:

— Не знаю, как мне вас благодарить. Вы такую мне оказали услугу!

— Рано благодарить, Павел Николаевич. Дело еще не сделано.

— Не о том речь. Я о вашем замечании. Кажется, я действительно обеднил язык Горбенко. Говорит так, будто учитель он или конторщик. Я, Катя, всю ночь тогда не мог заснуть. Нет, вы молодец! Вы удивительно чуткая к языку. Вот уж действительно, что подметит читатель, не заметит и критик. Я бы хотел, чтобы вы всегда были моей первой читательницей.

— Вы преувеличиваете мои способности.

— Посмотрели бы рукопись! Всю исчеркал. Начисто перекроил речь Горбенко.

— Исчерканную рукопись понесете в редакцию?

— Не понесу. Буду работать и работать. Я, Катенька, оказывается, плохо знаю украинский язык.

Поеду в деревню — послушаю колхозников. Полезу в шахту, в бригаду — я ведь уже работал в шахте. Мне не впервой.

— Но ведь вы переводчик, а не автор.

— Э-э, Катенька, переводчик обязан улучшать оригинал, а не ухудшать. А кроме того, знание народной речи поможет мне в моей будущей работе.

Катя недоумевала: она не могла понять, шутит Павел Николаевич или говорит серьезно. Втайне она бы хотела, чтобы то, что говорит Белов, была правда. Ей была приятна мысль, что именно она помогла Павлу Николаевичу увидеть слабое место в его такой важной работе.

Катя спросила:

— Вы всегда работаете так трудно и мучительно?

Теперь она и говорить старалась литературно.

— Как же иначе! Писательский труд каторжный. Если, конечно, относиться к делу добросовестно.

— Потому-то, Павел Николаевич, ваши книги так интересны. Я еще в колхозе читала повесть о шахтерах. А здесь, в институте, вас читают все студенты.

Белов, как всякий человек творческого труда, жадно ловил каждое слово, характеризующее его работу.