Леву подбросило со скамейки точно взрывной волной — и началось ужасное соревнование, где ставкой была человеческая жизнь. Все смутные предчувствия, допекавшие Леву много ночей подряд, слились в реальный ужас, тягучий и зыбкий, как мокрый песок. Умом он сознавал, что от этого преследователя ему не уйти, но не собирался сдаваться. С напряженными мышцами, с гудящими нервами он испытывал невероятные, мистические муки, какие испытывает зверь, гонимый умелым охотником на убойный выстрел; и огромная Москва с ее привычными захоронками превратилась для него в лесную чащобу, загроможденную поваленными стволами, колючими зарослями, топями и сквозными полянами, грозящую на каждом шагу вонзить в бок смертельный сук. Как в липком похмельном сне он бежал и не мог убежать, хромой догоняльщик все время оказывался проворнее, и стоило Леве на мгновение расслабиться, как тут же сзади возникало тяжелое сопение и неуклюжий топот будто каменных ног. Все начиналось сызнова — обреченное петляние, холодок смерти на затылке и мокрая жуть в груди.

Не меньше страдал и Санин. За два часа нелепой погони он потерял много крови, но у него не было возможности остановиться и перевязать рану, вдобавок при столкновении с «Линкольном» он вывихнул левую лодыжку — и чем дальше, тем больше усилий требовалось, чтобы волочить ногу, словно это был плохо пристегнутый деревянный протез.

И все же больше чем телесная слабина, душу ломал непонятный срыв хоть и грубоватого, но вполне приемлемого нормального плана ликвидации, предполагавшего обычный захват, быстрый допрос проклятого самозванца — и, наконец, пустяковую имитацию самоутопления жертвы в районе Химок. Сущая ерунда, а поди ж ты! Оперативная неудача так сильно уязвила самолюбие полковника, что, казалось, в башке вот-вот лопнет какой-то центральный сосуд и на мозг обрушится слепота. Было и еще кое-что, с чем он никак не мог справиться. В глазах, как неуловимая соринка, то и дело возникало изуродованное Светкино личико, — и сбросить наваждение Санин не мог, как ни старался.

Он хотел только одного — поскорее догнать вонючку-министра, к которому теперь относился с личной, а не служебной неприязнью, развязаться с ним, усесться в тенек, перетянуть плечо, зудевшее пчелиным ульем, и спокойно обдумать, что же это за странный денек приключился с ним на старости лет.

Леву настиг в подвале заброшенной двухэтажной хибары, предназначенной на снос, куда тот в отчаянии спрыгнул и забаррикадировал за собой дверь, надеясь отлежаться, как сурок в норе. Санин вышиб трухлявую, хотя обитую железом дверь кулаком здоровой руки, испытав при этом болевой шок, точно ему рассекло туловище наискосок. Перед тем, как войти в подвал, огляделся: двор пуст, людьми и не пахнет, окна жилых домов сюда не выходят — поганец словно нарочно подобрал убежище, где его можно придавить по-тихому.

Самозванец Зенкович прижался к одной из стен, утырился между деревянной поломанной тарой, его силуэт отчетливо выделялся в скудном рассеянном свете, лившемся из зарешеченного полуокна.

— Вставай, козлина, — сипло распорядился Санин. — Еще придется ответить на пару вопросов.

— А потом? — робко донеслось от стены.

— Потом — суп с котом, — Санин придвинулся ближе и теперь хорошо различал сытое белое лицо ненавистного кота-ворюги.

— Говори быстро, кто твой хозяин?

Лева закопошился и встал в полный рост.

— Разве вы не знаете?

— Я знаю, ты скажи, — рыкнул Санин. Прикинул: стрелять не годится. Достал десантный тесак из кожаной поясной сумки. Нож спишут на ночную шушеру. Впрочем, это все не имеет никакого значения. Операция все равно провалена.

— Почему вы хотите меня убить? — спросил Лева, и в его голосе удивленный полковник не услышал страха.